Генерал - Гусейн Аббасзаде

И сразу на ломаном русском языке закричали:

— Рус, здавайсь!

«Да, влип-таки я, — подумал Шариф, притаившись за кустом, и приготовился к бою. — Похоже, живым хотят взять. Но нет, сучьи дети, не выйдет!»

Немцы снова открыли огонь. Шариф затаился. Наверно, их человек пять. Бьют со всех сторон… Полагая, что он убит или ранен, немцы перебежками подобрались почти вплотную. И тогда он открыл огонь. Двое повалились на землю. Но остальные обходили его, ведя огонь, пули так и стригли ветви кустов, — не догадайся Шариф залечь в яме, его давно изрешетили бы.

Впереди шли двое, и стреляли, стреляли — головы нельзя поднять. Шариф взял одного на прицел, нажал на спуск. Выстрела не последовало. Все! Патроны кончились.

Шариф отбросил пустой диск, а новый так и не успел вставить — сзади послышался треск, и кто-то навалился на Шарифа. Шариф сбросил с себя немца, но тут же получил такой удар в спину, от которого у него перехватило дыхание. Мгновение он не мог даже разогнуться, и тут на него насели, словно свора собак — пинали, били прикладами…

«Обвели тебя вокруг пальца, Шариф, — с горечью подумал разведчик, попался ты, как лопух! Стреляли спереди, а напали сзади… Но где Павлов, где? Почему не поддержал огнем? Успел ли уйти, добежать до своих? А, может, и его скрутили, как меня?»

Наконец, его перестали бить и рывком подняли на ноги, но Шариф упал: немцы коваными сапогами прошлись и по ногам, и стоять он от адской боли не мог. Старший из них что-то прокричал; все, кроме одного, кинулись вниз, очевидно, искать Павлова, но вскоре вернулись — никого, видать, не нашли.

Шариф впервые так близко видел немцев, их потные лица, налитые злобой глаза, жилистые руки, грязные мундиры и сапоги с короткими голенищами. Старший, наверное, унтер, был короткий и толстый; широкий зад еле влезал в штаны, а пола мундира топорщилась сзади, как хвостик — ну, ни дать ни взять, свинья, вставшая на задние ножки. «А еще считают себя арийцами, думал Шариф, — красавцами, а на кого похожи? У этого нос пуговкой, из ноздрей волос прет, лоб узкий, низкий, как у барана… А этот? А тот?»

Но тут, повинуясь унтеру, солдаты снова рывком подняли его с земли, утвердили на ногах, скрутили ремнем руки на спине и, подталкивая автоматами, повели-потащили в тыл.

«Спета твоя песня, Шариф, в плену ты!»

И от этой мысли земля ушла из-под ног Шарифа.

Глава тринадцатая

1

Генерал Вагнер сидел, задумавшись, над сводкой о потерях корпуса в последних боях. Много, много потерь. Много офицеров вышло из строя. Убит командир дивизии Динкельштедт. Не дождался приказа о смещении. Умер командиром дивизии. Кто знает, может, и его, Вагнера, ждет такой же конец?

Вошел Макс Зонненталь, доложил, что привели русского пленного, схваченного вчера в лесу. Пленный? Это было редкостью в последнее время. Вагнер приказал ввести пленного.

В блиндаж втолкнули Шарифа. Следом вошел и переводчик.

На Шарифе живого места не было.

Вагнер спросил адъютанта:

— Кто его так отделал?

— Наши артиллеристы, господин генерал.

— Эти идиоты вместо того, чтобы подвигать мозгами, пускают в ход руки! Когда в плен попадают лица нерусской национальности, обращаться с ними так же, как с русскими, в высшей степени глупо! Русских не исправишь. Но иноверцы… Грубое обращение с ними приносит нам вред. Среди них есть такие, которые не любят русских. Попадая в плен, они верой и правдой служат нам. Конечно, не сразу они делаются такими. Для этого нужно потрудиться.

Вагнер повернулся к переводчику.

— Передай, что я накажу всех, кто участвовал в его избиении.

Ни один мускул на оплывшем лице Шарифа не дрогнул при этих словах генерала. Начался допрос.

— Ну, что ж, давайте познакомимся, — сказал Вагнер с едва заметной презрительной усмешкой, — как тебя зовут? Как твоя фамилия?

— Шариф Рахманов.

— Национальность? Откуда ты?

— Азербайджанец. Из Баку.

— Значит, знаешь генерала Асланова? Служишь у него? В этой бригаде что, одни азербайджанцы служат?

Шариф промолчал.

— Из Баку! — хмыкнул Вагнер и пронзительно глянул в лицо Шарифа. — На свете нет человека, который не знал бы Баку. Нефть… Бакинская нефть!

В эту минуту Вагнер вспомнил наставления своего отца. Боже, как близко был этот Баку, когда они стояли на берегах Волги! «Подумать только, где мы были тогда, а куда откатились теперь!..» Вагнер вздохнул. И, возвращаясь к какой-то своей мысли, сказал снова:

— Я прикажу, чтобы никто тебя и пальцем не смел тронуть. Забудь что было. Сам понимаешь: война. Но даю тебе слово, что ты останешься жив и невредим до конца войны и после нашей победы вернешься к своей семье в Азербайджан.

Шариф делал вид, что слушает генерала, и переводчика, но думал он совсем о другом: со вчерашнего дня его держали голодным.

— Господин генерал, — сказал он, взглянув на генерала и переводя взгляд на переводчика, — раз уж вы так добры, то прикажите дать мне воды и чего-нибудь поесть, а потом можно продолжить разговор.

— Деловой подход, — засмеялся Вагнер. — Надо его накормить.

Шарифа отвели в соседнюю комнату, принесли кусок колбасы, хлеб. И Шариф, не оглядываясь, в несколько минут покончил с едой, хотя намеревался растянуть это дело хотя бы на полчаса, чтобы обдумать свое положение. Потом он выпил подряд два стакана воды, и вновь предстал перед генералом. Но тот как будто потерял к нему всякий интерес, только сказал:

— Зонненталь, займитесь им, и сделайте, что я предлагаю.

Адъютант вывел Шарифа в другую комнату.

— А теперь перейдем к делу.

— Чего вы от меня хотите? Разве не все? Я пленный, и сознаю это.

— Ты в плену, и ты есть живой. Поэтому читай вот эта бумага и ставь своя подпись, больше от тебя никто ничего не потребует, будешь жить себе… э-э, как это? а, припевая… — и Зонненталь подал Шарифу исписанный листок бумаги.

Шариф читал, а голова у него пылала.

«Мои боевые товарищи, — значилось в бумаге, — с вами говорит Шариф Рахманов. Я нахожусь в плену у немцев. Но это только название, что в плену, — я как дома, и чувствую себя совершенно свободно. Вы знаете, как я попал в плен. Но я не жалею о таком повороте в жизни и пользуюсь случаем, чтобы открыть вам правду. Я долго думал, мои дорогие товарищи-танкисты, над своим положением, вспомнил всю свою жизнь, и, наконец, понял, что напрасно проливал свою кровь. Теперь мы как будто побеждаем, но ведь это временные успехи. Немцы измотают наши силы, рано или поздно исправят положение, соберут резервы, пустят в ход новое оружие и, как в сорок первом году, перейдут в наступление, тогда нам не устоять…»

Шариф не стал до конца читать эту бумагу, положил ее на стол и опустил голову: только пленному можно сунуть под нос такую грязь! Лучше бы ему умереть, чем дожить до этого.

Зонненталь внимательно следил за поведением пленного.

— Здесь не написано ничего такого, что могло бы вызвать недоумение. Читай, и подпиши.

— Я не могу подписать такую бумагу!

— Ну, ладно, я понимайт: подпись есть подпись, документ для история. Не надо подписат. Надо только три, два раза читать, чтобы запомнить, а потом будете говорить перед микрофон.

— По радио?

— Да, мы отвезем тебя такое в укрытое место, недалеко от передний край, там ты спокойно будешь сидеть и это читать. И на этом все кончится.

Выступить по радио, прочесть такую бумагу!.. Они что, за предателя его принимают? Небось, думают, что все, согласен Шариф, уже на «ты» перешли? А что я двоих ихних укокошил, они забыли?

Зонненталь выжидающе смотрел на него.

— Если я это сделаю, вы меня не убьете?

— Конечно, нет. Я даем слово. Генерал дал слово!

— Тогда и я даю слово, что прочту это по радио. Однако написано это не так. Так нельзя агитировать людей. Если разрешите, я добавлю несколько веских слов. Если они вам не понравятся — вычеркнете.

— Если ты имеешь убедительный довод, мы не возражаем, давай, согласился Зонненталь.

— Тогда разрешите мне примоститься где-нибудь и изложить свои мысли.

— Сколько надо для этого времени?

— Самое большее — час.

— Хорошо, — сказал Зонненталь, но часовому поручил следить за пленным в оба: — По виду это большой плут.

Шарифа привели в комнату, где недавно его кормили. На минуту он попытался представить, как слушали бы его выступление по немецкому радио товарищи… Вообще, что они о нем думают? Вспоминают ли? Ищут ли? Если Павлов уцелел, там, в бригаде, считают его погибшим. Половину дела он все-таки сделал: корректировщиков вражеских ликвидировал. Но в бригаде об этом могут и не знать. «Ну, ладно, а что делать с этим поганым листом? Порвать? Сразу меня прихлопнут. Ну, и что? Дети по мне не заплачут, жена вдовой не останется, — решил он. — Но неужели так сразу и закрыть глаза? Нет, насколько хватит сил и умения, буду морочить этих подонков! Или я не сын своего отца?!»