Сияние - Ёран Тунстрём

~~~

А дальше, как рассказывает отец, происходит вот что: пока наш будущий президент произносит свою речь, в тесной квартирке на Ундюрстигюр некий восемнадцатилетний юноша глотает ежедневную порцию рыбьего жира, самодельного, из акульей печенки. Рыбий жир он пьет от неприятностей, от недовольства и отчаяния, ведь это самодельное пойло помогает от всего. Зовут юношу Нестор. Он долговязый и тощий, и ему бы определенно не помешало вымолить у рыбьего жира костяк покрепче. Лицо у него узкое, длинное, с высоким рахитичным лбом, зубы выпирают вперед; сжав губы, он топочет из комнаты на кухню, к радиоприемнику. Когда Свейдн цитирует всем знакомые строки, Нестор легонько улыбается, а когда весь народ придвигается к радиоприемникам, он делает то же самое. Рот у Нестора приоткрыт, и, когда звучит могучий финал, самодельный рыбий жир попадает ему не в то горло, он хватает ртом воздух, цепляется за стол, где хранит свои поэтические опыты, в результате они сыплются на пол, чтобы в принципе так там и остаться. С жалобным стоном, слепой от навернувшихся слез, он ощупью бредет к двери, распахивает ее и вываливается на безлюдную улицу, ведь в этот миг еще никто из половозрелой части населения не успел опомниться от президентской речи, и Нестор, лежа в уличной грязи, пытается издать какой-нибудь звук, крикнуть, позвать, но вместо этого только невнятно шепчет:

— Помогите.

По всем законам естествознания, этот шепот не должна была услышать ни одна живая душа, но «помогите» — слово особенное, Пьетюр, не забывай об этом, иной раз кажется, будто оно точь-в-точь как теперешние самонаводящиеся ракеты, ведь вместо того, чтобы упасть в грязную жижу подле Несторова лица, оно пробирается между домами до Фрейюгата, возле Баронсстигюр заворачивает налево, по церковным задворкам спешит дальше, на Ньяльсстрайти, потом на Витастигюр и там с легким жужжаньем влетает в ухо юной девицы, а девица эта без трусиков и бежит сломя голову. Звать ее Сюннева, и, прежде чем моя история подойдет к концу, она станет твоей, Пьетюр, бабушкой. В ту пору ей аккурат сравнялось восемнадцать, и была она единственной дочерью беспутного торговца по имени Эрлинг Йоунссон, который большей частью обретался в ресторане «Борг». Сюннева всегда была при нем, потому что мама ее переехала в Копенгаген; сидя подле пьянеющего отца, она мечтала, чтобы кто-нибудь ее приласкал, и в результате превратилась в довольно кокетливую особочку, иной раз несколько крикливую, а порой несколько легкомысленную. Нестору, который работал в этом ресторане, она не нравилась, потому что никогда на него не смотрела.

Она смотрела на солдат, которые находились тут, чтобы защищать нас от других солдат. Они обеспечивали местное население работой и способствовали его благосостоянию, а взамен им изредка дозволялось водить знакомство с дочерьми Исландии, и для обеих сторон здесь таилось множество соблазнов.

Сюннева, то бишь моя мама, в тот день — 17 сентября 1943 года — вылезла из солдатской койки и в благодарность за визит получила возможность выбрать хорошенькую вещичку, из тех, что ближе всего к прелестному телу. Сперва солдат показал ей черные трусики. Потом розовые.

— Выбирай, какие больше нравятся.

— Я бы взяла и те и те.

— Вообще-то есть и другие бедные девушки, которым нужно согреть попку.

— Я не бедная, — сказала Сюннева, — разве что фантазии маловато.

— А как тебе вот эти?

Солдат стоял перед нею, держа в руке что-то маленькое, фисташковое, с кружавчиками.

— В жизни не видала такой красоты!

— Ну так возьми, darling.

— Нет. Мне нельзя носить зеленое.

— Нельзя носить зеленое? — удивился солдат.

— На нашей семье лежит заклятье — запрет на зеленое, отец меня убьет, как был убит один наш родич, когда надел зеленую рубаху. В семнадцатом веке.

Солдат усмехнулся:

— Но ты ведь современная девушка, а современные девушки чихать хотели на такие суеверия, верно?

— Ну… пожалуй что да. Только от них все равно будут неприятности, — сказала Сюннева и схватила трусики.

Дома она сняла ненавистные старые панталоны и, призвав на помощь все доводы рассудка, собралась натянуть зеленые штанишки, как вдруг на пороге вырос отец, Эрлинг, здорово навеселе.

— Ты что это делаешь, девчонка, черт тебя побери?!

Он выхватил у нее трусики, швырнул на пол и принялся топтать ногами.

— Неужто не понимаешь… неужто не видишь…

— Они были самые красивые.

— Но разве ты не знаешь…

— Это суеверие. Ты все перепутал, а я девушка современная. Вдобавок они не зеленые, а фисташковые.

Эрлинг прямо поперхнулся этим словом, жевал его, пытался проглотить и, наконец, завопил, брызгая слюной:

— Вон из моего дома! — Он так рассвирепел, что опамятовался только через девять месяцев, когда стал моим дедом.

Ну так вот, на углу Брагастрайти и Ундюрстигюр лежит и стонет Нестор, и видит он, как к нему бежит Сюннева, а в руке у нее что-то зеленое.

— Стукни меня по… по… по спине. Ры-рыбий жир не… не… не в то горло по-попал.

Сюннева становится на колени и кулаком лупит его по спине, пока он не выкашливает самодельный рыбий жир. Нестор по-прежнему лежит ничком, переводит дух, глаза красные. Потом утирает лицо ее широкой юбкой, кладет голову ей на колени.

— Чем ты поперхнулся-то?

— Рыбьим жиром.

— Как это тебя угораздило?

— Ты разве не слыхала, что говорил президент?

— Какой еще президент?

— Наш, будущий. Свейдн. По радио, Сюннева.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

— Так ведь все знают.

Тут со стороны Ньяльсстрайти по притихшему городу разнесся громовой рык:

— Сюннева! Сюннева!

Сюннева схватила Нестора за руку:

— Можешь спрятать меня где-нибудь?

— Я живу вон там. — Он показал на желтый домишко на Ундюрстигюр. С трудом поднялся на ноги и потащил ее в квартиру.

— Отец совершенно рассвирепел, не разрешает их надевать.

— Так ведь ты и не надела. А что там на тебе вообще-то?

— Ничего. Ты небось слыхал, что Эрлинг боится зеленого. И салата боится, и шпината, и всего. А кстати, что там наговорил Свейдн?

— Он очень важную речь произнес, но, если ты сама не слыхала, объяснить трудно, а если слыхала, я бы спросил, согласна ты или нет. Это же на благо родной страны.

— Ты про что? — Сюннева помахала зелеными трусиками.

— Стране нужно побольше детей. И на крестины мы получим одну крону, если… если ребенок родится к семнадцатому июня будущего года, когда мы станем свободной нацией.

— А сейчас мы разве не свободные?

— Будем еще свободней. Свой президент. И все такое. Национальный праздник, песни. Ну, ты сама знаешь.

Рык приближался. В окошко Нестор видел, как Эрлинг бросался от одной двери к другой и молотил в них кулаками. Со страху Сюннева юркнула под одеяло. Нестор за ней.

— Ты тоже веришь в такие бредни? — прошептала она в темноте.

— Не знаю. Иной раз поневоле веришь в то, во что поверить невозможно. Но я верю в самодельный рыбий жир.

Эрлинг был уже возле Несторова окошка, а окошко это находилось вровень с землей, и Нестор чуть ли не воочию видел физиономию старикана в каком-то метре от своей собственной, он покрепче прижался к Сюнневе, а она пихнула его голыми ногами… ну да, юбка задралась, он коснулся девушки и сглотнул.

— Это… для меня… ог-огромное событие. — Под прикрытием этих слов он еще крепче прижался к ней и прошептал в ухо, которое было совсем рядом: — Ну, то есть… ежели ты согласна сделать со мной ребенка, раз президенту этак хочется.

— Гм, не знаю, дети вечно орут. Пеленки им надо менять, нет, дети мне без надобности, но ты можешь меня обнять, ведь ты меня спас.

— А если я обещаю взять все это на себя?

— Ты только так говоришь.

— Нет, даю тебе честное благородное слово, что все практические вопросы возьму на себя.

Они слышали теперь, как он двинулся домой — злющий и отчаянный Эрлинг Йоунссон. Оба замерли, едва дыша.

— Ты даже не представляешь себе, что́ это для меня значит. Я никогда не бывал так близко с женщиной; между прочим, родом я из Исафьёрдюра.

— Рано или поздно приходится начинать, — просто сказала Сюннева.

— Я только теоретически знаю, как все это происходит, ну, любовь то есть.

— А, любовь! Не бери в голову.

— Хотя плоть вроде как сама переходит от теории к практике.

— О’кей, — вздохнула Сюннева. — Если обещаешь позаботиться о младенце. Как, ты сказал, его звать? Президента нашего?

Да, Пьетюр, вот так, наверное, все и было, когда я в виде спермия начал свой путь в этот мир. Но факт остается фактом: вместе с одиннадцатью тысячами так называемых Детей Независимости я — согласно желанию президента — родился 17 июня 1944 года, в дождливый день, когда радостное пение заглушали стоны и крики матерей, потому что благие призывы нашего славного новопровозглашенного президента были услышаны, однако ж он начисто забыл одну «мелочь»: построить родильные дома. И отцу вправду пришлось заботиться обо мне, так как мама моя оставалась легкомысленной до тех самых пор, пока не обратилась на путь истинный. А это действительно произошло. Когда умерла Лаура. Вот тогда-то ее и объял свет, так она твердила. Блуждающий огонь, который шел к ней долго-долго.