Сияние - Ёран Тунстрём

— Можно спросить у тебя одну вещь?

— Этому я никогда не препятствовал.

— Обещай, что не рассердишься, я ведь просто хочу знать. Почему приходят все эти фюльгьи? Почему никогда не приходит мама, ну, такая, что может стать моей мамой?

Он отвернулся, глядя на пеликаньи шеи кранов.

— Разве кто-нибудь годится в мамы… Эх, разве кто-нибудь вообще годится для этого? Дай мне немного времени, Пьетюр.

~~~

Удивительно, какие тонкие бывают ткани.

И они шепчут, эти женщины, склоняясь над моей детской постелью. Небеса их грудей приближаются к моей земле, где нет разницы меж сном и явью. Шепотом они зовут меня к себе, к темному запаху подмышек, зовут и уходят, оттого-то я во сне не желаю расти, хотя мое тело становится больше и тяжелее, обеспечивая хорошую защиту моей малости, оттого-то я в моих снах продолжаю бродить по дорогам Исландии. Брожу под черными тучами, под светлыми облаками, открываю тяжелые дубовые ворота и сколоченные на скорую руку дощатые двери овчарен, шагаю по голым, без травинки, дворам и всюду задаю один и тот же вопрос: «Нет ли здесь Лауры? Я пришел, чтобы прикоснуться к ее груди».

Но увы. В ответ я неизменно слышу: «Она только что была здесь». Или: «Говорят, она где-то в пути».

Увы. И неизменно.

~~~

— Вот это пир! — восклицает отец, утирая рот льняной салфеткой и обводя взглядом остатки трапезы.

Он такой храбрый в своем отцовстве. Занимается стряпней. Привозит из-за границы жареные побеги бамбука, сморчки, хрен. Я и сейчас помню его ежевичный суп в запотевшей от холода тарелке с ободком ледяных сливок по темному бережку. Помню козлятину во фритюре, под базиликовым соусом, помню…

— Ну как, вкусно? Или?

— Да, папа. Вкусно. Очень вкусно.

Дело в том, что я никогда не ел ничего, кроме вкусной, вкуснейшей, изумительной еды. Я знал все про фрикасе из зубатки, про пири-пири из цыпленка под ананасным соусом, про морской язык а-ля Валевска. Мне известно, что такое «чуть пересолено», «лучше бы чуточку похолоднее», «колорит получился слегка блеклый».

Но я догадываюсь, все эти трапезы были пробами. Он пробовал, репетировал, готовился к Великой Трапезе, когда она, чье имя мне неведомо, будет сидеть прямо напротив него и произнесет фразу, которую я однажды услышу: «What is the name of this wonderful fish?»[21]

Ведь как-то раз отец сказал: «Давным-давно, может быть во сне, мне была обещана встреча с Абсолютным Ты — женщиной дивной красоты, великого ума и любострастия, и с каждой женщиной, которая хотела меня, я думал, что вот теперь жизнь наконец-то откроет мне свой глубочайший смысл, свою абсолютную цель».

Я не мог обидеться на то, что услышал, я уже понимал его великое одиночество, ведь оно так отчетливо заявляло о себе через вечное отцовское «Или?».

— Вкусно, Пьетюр? Или?

— Да, папа.

— В меру прожарено? Или?

— Да, папа.

— Вполне уютно. Или?

— Да, папа.

Будто тяжелые листья, кружащие над столом, пока я читал свою каждодневную молитву о том, чтобы он позволил склониться надо мною еще нескольким из таких, что хотели его…

~~~

Ее звали Уннюр. Мне было тогда семь лет.

Я приплелся домой и — заметив, что отец в кабинете, — с силой шваркнул куртку на пол да еще и грязными ногами по ней потопал, а потом так и стоял спиной к отцу, не знаю, как долго, ждал, когда он обратит на меня внимание.

Наконец он поднял голову. Я видел его в зеркале, которое висело в прихожей, — достаточно было чуточку скосить глаза влево.

— Как делишки?

Я решил молчать. Так все было яснее, и я успел с болью подумать: он меня не любит. Не видит меня. Моя жизнь не имеет смысла. И вот тут, когда я добрался до бессмысленности, до него дошло.

— Что-то плохое случилось?

Отвечать пока было неуместно. Боль, которую я ощущал, весила неизмеримо больше, чем две минуты необъяснимых поступков. Лишь после того, как он еще раз удостоил меня вопроса, я счел, что пора выдавить убедительное «да-а-а».

А уж потом грянул громкий рев.

Так получилось не нарочно, хоть я и думал разреветься сразу, как приду на Скальдастигюр, но на улице было скользко, а когда ревешь, видно плохо. Теперь же я твердо стоял в прихожей.

Отец пришел на выручку:

— Это что, из-за девочки?

— Да-а.

В зеркале я видел, что он взял какую-то книгу, бездумно полистал, углубился в чтение. Слыханное ли дело — остаться брошенным среди невысказанного. Я будто стоял на льдине, которую течение все быстрее уносило вниз по реке, и в конце концов пришлось пойти ва-банк.

— Спрашивай дальше! — коротко бросил я.

И случилось чудо. Он отложил книгу, встал с кресла и вышел в прихожую.

— Будешь рассказывать?

— Да-а.

— О ком речь?

Я по-прежнему смотрел на шляпную полку, грязь по-прежнему капала на куртку, но пока что было совершенно невозможно оторвать ноги от пола, даже на сантиметр.

— Уннюр. Это Уннюр.

— Чья Уннюр? Эйд и Гюннара?

— Да-а.

— Она тебе нравится?

— Да-а.

— А ты ей нет?

Я попытался утереть сопливый нос, и тут слезы хлынули ручьем, все преграды рухнули.

— Понимаешь, дело… дело в том, что я никогда… никогда не решаюсь уйти домой, пока не уйдут все остальные… ведь Эйнар и Уннюр… я терпеть не могу, когда они вместе, хожу за ними и подглядываю, и мне просто умереть хочется, когда они остаются вдвоем и он что-то ей говорит, а она смеется.

— Ты, значит, ревнуешь?

— Не знаю, что это со мной, просто внутри как-то чудно делается, когда она смеется, и сегодня я подставил ему ножку.

— Он ушибся?

— Нет, место было дурацкое. Возле подушек. Он упал на подушки и решил, что я шучу. На Пасху он едет в Норвегию.

— А как насчет повидать Уннюр в его отсутствие?

— Гмм…

— Можно пригласить ее сюда, с ночевкой, вы тогда поиграете вдвоем.

Я поперхнулся. Что-то уж больно быстро.

— Но о чем… о чем мы… будем говорить?

— А мы составим списочек всего, о чем можно поговорить. Сам-то ты о чем хочешь с нею поговорить?

— Ну… о том, что она красивая, и все такое.

— Тогда возьмем листок и запишем. Чтоб ты не забыл.

— Но ведь у меня духу не хватит. А почему? Почему?

— С женщинами вообще нелегко. Мне тоже нелегко, как ты знаешь. Есть вещи, которые хочется сказать, и есть вещи, которые можно сказать.

Я совершенно выбился из сил, пошел в свою комнату и, наверно, уснул, потому что отец разбудил меня и позвал ужинать, когда уже совсем стемнело.

Отец, большой мастер по части планов и организации, позвонил Эйд и Гюннару — да-да, обоим, потому что они разводились и спорили из-за Уннюр, о чем ни я, ни Уннюр даже не подозревали, — и пригласил ее к нам на Пасху. Уннюр пришла. В розовом платье. Волосы причесаны по-новому — заплетены в косички с голубыми бантами. В руках сумочка с зубной щеткой и пижамой. Она сделала книксен отцу, передала поклон от родителей и держалась до ужаса неестественно. Так же неестественно, как и отец, кстати говоря. Он накрыл ужин на двоих — с салфетками и зажженными свечами, и угощал нас свиными котлетами и сливочным безе. Потом сказал: «Ну, вы тут не скучайте без меня. Я, наверно, вернусь поздно». В минуту слабости я неосторожно объявил, что мы можем побыть дома одни. Это оказалось нелегко. За ужином я то и дело искоса поглядывал на листок, пришпиленный за гардиной.

Показать папин магнитофон.

Посмотреть картинки в книге про секс.

Спросить, не хочет ли она фруктовой воды.

Было довольно скучно, пока она не стала рассказывать о дрязгах Эйд и Гюннара. Уннюр думала, что они, скорей всего, разойдутся. Главное, чтоб друзьями остались, сказала она, красиво сложив губки.

Потом пришло время ложиться спать. Уннюр чистила зубы первой. Один зуб у нее готовился выпасть. Она продемонстрировала мне, как он шатается, и предложила потрогать. Я потрогал. И правда здорово шатается, вот-вот выпадет. Когда я сам чистил зубы, Уннюр ушла в комнату и переоделась в пижаму, но я успел заметить, что штанишки у нее в цветочек, в красный цветочек. Я переоделся в ванной.

Когда я пришел в комнату, она уже улеглась на верхней койке, надо мной. Я заранее сказал ей, что спать она будет там, наверху. Если, конечно, хочет. А если нет, может занять мою. Так я сказал. Но она сказала, что ей вполне подойдет и верхняя койка.

Она уснула быстро, почти сразу же. А я вообще не спал, ну, может, уже под утро задремал; в комнате было как-то странно, не по-старому, но я так и не понял, в чем тут дело.

III

~~~

Птицы должны летать.

Птицы не должны молча сидеть на камне, глядя на пустоши, горы и морской прибой, возле некоего существа, погруженного в свои мысли.

А главное, птицы не должны мелкими прыжками приближаться к этакой фигуре. Это противоестественно. Особенно если птица — ворон. Вдобавок так продолжалось уже несколько дней, он будто искал меня. Даже когда я шевелю руками или меняю позу, он не улетает. Вообще, я не очень-то верю в россказни о разумности животных, о вещуньях-собаках и интеллектуалках-кошках. Но я знаю, что за пределами захолустной территории нашего рассудка имеется столько неведомой, неукрощенной энергии, что всем исследовательским лабораториям мира хватит вопросов и работы на много десятилетий вперед.