Сияние - Ёран Тунстрём

— Наконец-то мы на Луне. В нескольких сотнях метров я вижу трех астронавтов в белых скафандрах…

Это была правда. Внизу, на крутом склоне кратера, двигались три живых существа. Лиц не разглядеть, мешают большущие шлемы со стеклянными окошками; все трое медленно спускались в кратер, и я чуть не закричал, поскольку не понимал того, что понимаю теперь: жизнь вовсе не такова, какой она кажется с виду. Вовсе не такова. Она совершенно иная. Она построена не из слов, которыми мы пользуемся, она потоками хлещет сверху, снизу, поперек всего, чему мы даем имена, на самом деле жизнь лишь условная конструкция в ином измерении, не том, где якобы живем мы — тоненький слой мха на поверхности камня, едва различимые споры сотен миллионов лет, которые суть ничто. Я чуть не закричал, потому что мне чудилось, будто я вижу этих существ — и нас, и всех, кого не видел, — как бы вписанными в тесный круг времени посреди безвременного хаоса, который мы зовем реальностью, и опять — меня словно заклинило тут с тех пор — безвременье без месяцев, лет и календарей, всё будто тонкая-претонкая завеса вокруг нас. Первый попавшийся гвоздь способен распороть наше мирозданье…

Я схватил отца за руку, не замечая, что говорю в микрофон, и потому мой голос по сей день сохранился где-нибудь в музее голосов:

— Кто тут настоящий — мы или они?

— Сейчас мы все настоящие. Это американцы, тренируются для высадки на Луну; ты смотри — молчок о том, что видел.

— А почему они здесь, у нас?

— Потому что Исландия больше всего похожа на Луну.

— Жуть какая. Будто в открытом космосе.

— А мы и находимся в космосе, Пьетюр. Далеко-далеко. И между прочим, таких мест, как вот это, много. Это твоя страна, и ты должен научиться любить ее.

— Нелегкая задача.

— Любить красивое невелика хитрость. Выжать из камня одну-единственную капельку молока намного труднее.

— А я все-таки думаю, лучше бы переехать в какую-нибудь другую страну; зачем нам жить здесь? Зачем?

— Затем, что средь серого камня рдеют горные васильки и смеется белая кашка. Затем, чтобы раз в году отправиться в Глухомань и вспомнить, что мы — крупицы космической грезы.

— Ты сделаешь об этом программу?

— Спрячу до поры до времени.

~~~

«Спрячу до поры до времени».

Где бы ни находился, я всегда черпал большое утешение в «Собрании папиных неудач» — так я называю архивные записи, спрятанные до поры до времени. Ведь чтобы замаскировать наш комплекс неполноценности и поддерживать в народе хорошее настроение, прирожденного оптимиста Халлдоура посылали в разные концы света готовить программы, не только о рыбе, и каждый раз он умудрялся доказать, что везде куда хуже, чем дома.

Думается, никогда я не бываю так близко к нему, как у магнитофона, когда его шумные вздохи и покашливания прерывают какого-нибудь краснобая, у которого он берет интервью. Сколько же энергии потрачено, чтобы вырезать собственные реплики. Множество восклицаний вроде «Да что вы говорите!», «Неужто правда?», «В жизни не слыхал ничего подобного!». Я прямо воочию вижу искреннее удивление на его лице, когда он совершает эти смертные грехи репортера. Да, в первозданном виде его радиопрограммы отнюдь не были шедеврами. Одну из самых любимых моих записей я берегу как зеницу ока.

Вдалеке музыка Элвиса Пресли. Шум морского прибоя, шорох песчаного камыша. Знакомое дыхание, резкий гудок автомобильного клаксона. Отец: «Ой-ой-ой, чуть под колеса не угодил… Н-да, гм, мы находимся на берегу огромного Тихого океана, в канаве, ой, тут несколько мокровато…» И снова, другим голосом: «Жара в Калифорнии адская. В нескольких сотнях метров отсюда, на пляже, кишат на солнцепеке обнаженные тела, блеск женских… я повторяю… Мы находимся среди адской жары Великого Юга, в Калифорнии, в пляжном раю, полном шаловливых женщ… гм… людей и женщ… Я приехал сюда взять интервью у писателя и женолюба Генри Миллера. Наверху среди пальм виднеется его дом, который мне показали аборигены, вертушка поливалки на газоне, гамак лениво покачивается от ветра — нипочем не догадаешься, что здесь живет один из величайших писателей современности… ну а теперь надо выбираться из канавы… ох и грязища, не забыть в гостинице отдать брюки в стирку… гм… сейчас я иду по траве, и надо сказать, кругом чувствуются следы шаловливых женщ… не без того… буйная жизнь ради наслаждения и любви… надо будет продумать формулировку… я подхожу к двери, стучу… тук-тук-тук, жду, признаться, с некоторым напряжением, как вернусь в гостиницу, обязательно позвоню Пьетюру, тсс, кто-то идет… дверь открывается… Oh good morning, excuse me, I am a reporter from the Icelandic radio, I wonder if it is possible to talk to Mr Miller? Who? Mr Miller, Mr Henry Miller?[7]

Женщина: I don’t know any Miller. Кричит: Hey, Oscar, do you know any Miller, Henry Miller?[8]

Отец шепчет: The writer, the famous writer, he is supposed to live here[9]. — Not in my house. We don’t read books, do we, they are dirty[10]. Мужчина, теперь уже у двери: Brenda, I take care of this[11]. Женщина уходит. Мужчина: Oh, Henry, Henry Miller, the pornographer? He doesn’t live here. You see that house over here, there he lives, but he does not live there now, he is in Paris…[12] Упавший голос отца: So he is not here[13].»

Тут запись резко обрывается.

В тот раз отец улизнул от бдительного ока ревизоров, потому что за несколько дней на пляже сумел сварганить документальную передачу под названием «Тихие деньки на Великом Юге».

Но последней каплей, которая, так сказать, переполнила чашу, стал репортаж из дома отставного министра социального обеспечения. Из надежного источника отец узнал, что министр, в прошлом водопроводчик, бесплатно провел воду на дачу своего шурина, премьер-министра, и получил за это в концессию фабрику, производящую сушилки для посуды и щетки для ее же мытья. Отцу нужно было искупить свою осечку на Тихом океане, и, поскольку наших берегов аккурат достигло понятие «журналистское расследование», он надеялся вскрыть богатую жилу коррупции, — однако же его сигнальная система не отличалась искушенностью по части общественных игр, и кто-то, видимо, вздумал над ним подшутить. А отец сгустил краски, расписывая, как однажды субботним вечером министр социального обеспечения тряхнул стариной, проложил трубы, после чего они с шурином выпили по стаканчику грога. В свои пятьдесят лет отец еще знать не знал, что, за исключением некоторых фундаменталистов, никто не упускает возможности сделаться коррупционером, — и вот результат: крайне возбужденный разговор, несколько испорченных пленок, а в довершение всего к отцу в кабинет ворвался разъяренный директор радиостанции: «Кого, черт тебя подери со всеми потрохами, интересует, откуда взялась фабрика сушилок и щеток для посуды?!» Засим отец расстался с должностью совершенно «free floating intellectual»[14] и был водворен туда, где ему пришлось оставаться довольно долго. «Ты же здорово разбираешься в рыбе».

И все-таки я невольно восклицаю: «О Священное Радио!»

~~~

О Священное Радио!

Как сын родителя-одиночки, я имел привилегию общаться с множеством известных всей стране голосов, хотя самым знаменитым из всех на Исландском радио был голос отца.

Колодец с ключевой водой. Криница для жаждущих.

Именно такова и была на самом деле комната Па́утины Сигюрдардоухтир в отделе новостей, в дальнем конце коридора А. Отец часто «парковал» меня там, и Паутина, эта громадная сдобная пышка, властительница штатного расписания и кондитерского магазина, ничуть не возражала. Я был мальчик тихий, смирный и любил слушать всех этих слонов, леопардов и львов, собиравшихся тут после работы. Часто они заявлялись издалека, из джунглей и с фронтов, из пустынь и пылающих городов. И вот неторопливо — в глазах еще горел огонь сражений, в ушах звучали крики заговорщиков и голоса уличных прохожих — они входили в комнату, рассаживались возле блюд с печеньем и булочками, которые всегда, будто ненароком, оказывались под рукой.

Все были очень разные: одни — крупные и шумные, другие — маленькие и ярко одетые; одни всегда умудрялись вести прямые репортажи с фронтов, другие черпали информацию в бутылках виски гостиничных баров; заходили сюда и женщины — одна, похожая на учительницу из воскресной школы, на трех языках восхищалась партизанами-подпольщиками, другая, любовница президента, обеспечивала свежайшую информацию из первой спальни страны, где он частенько отдыхал под градом пуль, руководствуясь ницшевским лозунгом: «Если ты потерял вкус к жизни, поставь ее на карту и снова будешь жить с удовольствием».

У Паутины всегда что-нибудь праздновали — чье-нибудь спасение на Ближнем Востоке, отыскание потерянной таксы, столетие Эррола Флинна.

Здесь можно было скоротать часок, сочиняя стихи. Здесь как и во многих других домах, но здесь — лучше всего. Ведь в скверном климате, которым Господь в милости Своей наградил Исландию, Он в качестве компенсации за наши мучения сотворил несколько часов, которые зовутся поэтическими. Они приходят, когда во всех комнатах разливаются синие сумерки.