Рыцари былого и грядущего. Том 3 - Сергей Катканов

Несмотря на то, что внешне император принял их очень сдержанно и не дал никаких обещаний, тамплиеры хорошо почувствовали, что он одарил их своей благосклонностью. Прошло уже почти два года, как они отбыли из Александрии, это было время тягостной, тревожной неопределённости, и вот наконец всё позади, они на службе у великого христианского императора.

Тамплиерам отвели великолепные покои, все они пребывали в прекрасном расположении духа и, проснувшись на следующий день по утру, благодарили Бога за то, что всё так прекрасно сложилось. Они не знали, что прямо сейчас в императорском дворце разыгрывается первый акт трагедии, которая на многие годы определит судьбу Эфиопии, а заодно и подвесит судьбу тамплиеров на очень тонком волоске.

На приём к императору пришли абунэ Якоб, патриарх Эфиопии, ичеге Филипп, а так же учёный монах абба Гонорий. Этот Гонорий был прекрасным проповедником, слава его красноречия гремела по всей стране. Было не вполне понятно, почему абба Гонорий сопровождает высших иерархов Эфиопской Церкви, кому и что он собирается проповедовать при дворе, но император согласился принять Гонория ради его славы и потому что об этом просили абунэ и ичеге. А о том, чего хотят от него эти двое, Амдэ — Цыйон даже не догадывался.

Когда посетители исполнили всё, что предписывал придворный этикет и отвесили все необходимые поклоны, абунэ Якоб начал осторожно и неторопливо:

— Ваше величество, до нас дошли слухи о том, что вы сожительствуете с собственной матерью…

Император молчал, лишь перестал приветливо улыбаться.

— Это страшный грех, ваше величество, — так же осторожно продолжил абунэ.

Император по–прежнему молчал, а его лицо стало напоминать застывшую маску фараона. Тогда ичеге решил, что пришло его время вставить слово:

— Ваше величество, в народе считают, что грех императора падёт на всю страну, и тогда нас постигнут неисчислимые бедствия. А ведь положение в стране сейчас очень сложное: на юге нас донимают оромо, на севере фалаша поднимают голову, на востоке нас теснят мусульмане. Если народ потеряет доверие к своему императору, если будет видеть в его греховности причину наших бедствий, мне даже страшно представить, что будет. Трон пошатнётся.

Лицо императора дрогнуло. Казалось, он уже готов заговорить, но он, как всегда не торопился. Абунэ и ичеге терпеливо ждали, когда повелитель скажет своё веское слово, но тут абба Гонорий решил, что пришёл его звёздный час. Он вступил в разговор с хорошо подготовленной речью, говорил жёстко, резко, веско. Он сыпал цитатами из Библии и красочными метафорами. Никто лучше аббы Гонория не смог бы доказать, что грех царя обязательно погубит страну, если царь не исправится и не покается. Его никто не перебивал, и он понемногу начал говорить всё громче, порою просто срываясь на визг, слова его всё больше дышали гневом профессионального обличителя. Кажется, он перестал понимать, что выступает сейчас не перед крестьянами, а перед императором. Всегда щедрый на оскорбительные эпитеты в адрес грешников, он и тут не удержался, ввернув несколько очень обидных для императора слов. Начисто лишённый такта, абба Гонорий расценил тишину, повисшую в тронном зале, как признак благоговейного внимания к его пламенной речи. Понемногу он впал в самый настоящий экстаз и, кажется, уже считал себя выше и патриарха, и императора, и всех ангелов небесных.

Абунэ и ичеге слушали яростного обличителя удручённо потупив взоры. Готовы ли они были к тому, что абба Гонорий так разойдётся? Входило ли это в их планы? Иерархи хорошо знали характер фанатичного проповедника и, если бы опасались того, что на приёме у императора он утратит чувство реальности, так не взяли бы его с собой. Оба они были вполне способны тонко и деликатно составить с императором непростой разговор, но если уж привлекли Гонория, так похоже, что добивались именно скандала, который им, почтенным людям, просто не по чину было устраивать.

Император так ни разу и не перебил аббу Гонория, беспрепятственно выслушав все оскорбления, которые тот на него обрушил. Когда проповедник наконец закончил, император хрипло прошептал лишь одно слово: «Плети».

Слуги поняли повелителя без лишних слов, с аббы Гонория тот час сорвали одежду и у самого трона принялись избивать его страшными ударами плетей. Гонорий дико визжал, оказалось, что он способен взять куда более высокие ноты, чем это ему удавалась во время проповеди. Его били примерно столько же по времени, сколько он перед этим говорил. Наконец император едва заметным движением руки дал знак прекратить экзекуцию. Страшно исполосованный Гонорий к тому времени уже потерял сознание и без движения лежал на полу. Абунэ и ичеге стояли всё так же молча и удручённо потупив взоры. Амдэ — Цыйон ещё долго пристально смотрел на них. Потом очень твёрдо и уверенно произнёс: «Судьбу государственных изменников я решу завтра». Так закончилась не самая удачная аудиенция из тех, какие давал нэгусэ нэгэст.

Амдэ — Цыйон сидел в своей небольшой комнатке в очень простом деревянном кресле. Только здесь, у себя, он мог быть Амдэ — Цыйоном, а не великим нэгусэ–нэгэст. Впрочем, даже наедине с самим собой он всегда держал спину прямо, и его благородное лицо оставалось совершенно невозмутимым. Только тот, кто хорошо знал Амдэ, мог заметить, что сейчас он испытывает невыносимую душевную боль. Такой человек у него был — старый монах, который помнил Амдэ ещё младенцем и никогда не разлучался с ним по мере взросления. Амдэ очень любил мудрого и доброго старика, только с ним он мог разговаривать доверительно. И сейчас старик неслышно появился в его комнате.

— Не могу понять, Авраам, что происходит? — печально заговорил юноша. — Чего добиваются абунэ и ичеге?

— Да это как раз не сложно понять. Они хотят сломить волю юного императора и полностью подчинить её своей воле. Выступив в роли обличителей и припугнув императора народным гневом, они надеялись навсегда сделать ваше величество игрушкой в собственных руках.

— Это каким же образом?

— Они собирались выступить в роли ваших спасителей. Дескать, вы создали ситуацию настолько сложную, что только они и никто другой в состоянии справиться с её последствиями. Не извольте сомневаться, грязные слухи в народе распустили именно они.

— Но зачем… Ведь они же прекрасно знают, что Мариам — не мать мне. Мариам была моей невестой, мы любили друг друга, но отец заставил меня жениться на другой девушке, а Мариам взял себе в наложницы. Так она стала вместо моей жены моей «матерью». Не берусь осуждать моего покойного родителя, но в том, что сейчас Мариам со мной, нет и намёка на кровосмешение. Ведь они же всё это прекрасно знают, Авраам.

— Знают, но им удобен сильно виноватый император, грех которого можно покрыть только их святостью.

— Я смотрел на них, как на достойных служителей Бога и, действительно, видел в них почти святых. Но теперь вижу, что они просто негодяи. Негодяи и безумцы. Неужели они думали, что меня так легко можно сломить?

— Они недооценили ваше величество. Притащили с собой этого сумасшедшего Гонория, надеялись потрясти вашу душу, размягчить её, наполнить страхом. Но просчитались.

— Но почему они так обнаглели именно сейчас? Ведь они явно выжидали подходящего момента. С чего же они взяли, что этот момент настал? Неужели им придало такой смелости то, что теперь в распоряжении ичеге — эти страшные белые воины?

— Вполне возможно.

— До какой же степени надо не уважать своего императора. Эти воины и правда страшные, но я скорее положу в сражении с ними половину своей армии, чем позволю пугать меня ими. Я скорее сам погибну во главе моей армии, чем совершу хоть один поступок из страха.

— Вот этого–то и не поняли абунэ и ичеге.

— Ну ничего, теперь поймут. Они навсегда лишили себя моей милости. А белые воины… Они так очаровали меня, и я уже возлагал на них большие надежды, но раз они снюхались с ичеге, обойдусь и без них.

— Ваше величество, белые воины тут, вероятнее всего, ни при чём. Не думаю, что они снюхались с ичеге. Если он и пытался использовать их, как инструмент давления на вас, то сами они вряд ли даже знают об этом.

— Возможно… Но что это меняет? Как я могу оказывать милость воинам, которые в любой момент по приказу ичеге могут всадить мне кинжал в спину?

— Но ведь не известно, в какой степени ичеге сумел подчинить их своей воле.

— В том и дело, что неизвестно. Когда такая неизвестность, откуда же взяться доверию?

— Ты стал очень мудрым, мой милый Амдэ. Но не торопись принимать решение, подожди до завтра.

На завтра столица была полна слухами о том, что император приказал жестоко избить духовное лицо. Люди тихо роптали — император проявил страшное неуважение к Церкви. Подогреваемые агентами ичеге, люди начинали роптать всё громче. Трудно сказать, к чему всё это могло привести, но тут вспыхнул страшный пожар, за несколько часов уничтоживший полстолицы. Пожар с большим трудом удалось остановить, погибло огромное количество людей. И тут началось самое страшное. Страсти, кипевшие в столице и до пожара, теперь так разбушевались, что окончательно лишили всех рассудка. Как сторонники духовенства, так и защитники императора уже совершенно не владели собой.