Женский хор - Мартин Винклер

Профессиональная этика

Проводив пациентку, я вернулась в кабинет. Карма достал ноутбук и стал поспешно набирать какой-то текст.

— Вы записываете то, что она нам рассказала?

— Нет. Это слишком… Все истории, который я записываю, переделаны, изменены, перемешаны. Я не могу записать ее историю в неизменном виде, ведь пациентка может прочесть ее и узнать в ней себя. Я записываю воспоминание о пациентке, а поскольку это воспоминание, оно может быть и недостоверным.

— Недостоверным?

— Да. Воссозданным. Нередко наши воспоминания очень далеки от действительности. Ты разве этого не замечала на курсе психоаналитической нейропсихологии?

Разве такое существует?

Я почувствовала, что краснею:

— У меня не было курса психоаналитической нейропси…

— Я пошутил. Такого курса не существует. И потом, французским врачам не нужен курс о бессознательном: они уверены, что у них оно отсутствует… Но что касается воспоминаний, тут я говорю серьезно. Проделай такой опыт: вспомни фильм, который тебе очень нравится, но который ты смотрела очень давно, и выбери сцену, которую помнишь лучше всего. Опиши ее максимально точно, как будто видишь на экране: расположение персонажей, во что они одеты, под каким углом сняты, диалоги и т. д. Затем посмотри фильм. Ты удивишься, как много будет отличий.

Такого, Сэнсэй, со мной не случится. Моя память редко ошибается.

— Как вы объясняете эти отличия?

— Насколько я понимаю, лучше всего мы запоминаем то, что связано с эмоцией. Но поскольку воспоминание хранится с эмоцией… — он улыбнулся, — оно изменяется, «гибнет под эмоцией», чтобы «соединиться с ней и войти в память».

— Это напоминает, — сказала я, неудовлетворенная его фигурой речи, — элемент пазла, который пытаешься втиснуть в слишком узкое пространство и который, стоит его вынуть, принимает свою прежнюю форму…

Он наклонил голову, посмотрел на меня и продолжил печатать.

Я глубоко вздохнула и задала вопрос, который уже долго вертелся у меня на языке:

— Почему вы так злитесь на гинекологов?

— Мммм… Наконец мы дошли до вопроса стоимостью сто тысяч. Так уж и быть: текст, который я дал тебя прочесть, — эмбрион ответа.

— Но они не все такие!

— Конечно не все. Но на тех, кто делает свою работу хорошо, женщины никогда не жалуются. Проблема заключается в тех, кто делает ее плохо. Лично я считаю, что их слишком много. И нельзя молчать потому, что они не все такие. Нельзя замалчивать преступления одних, чтобы пожалеть других. Почему бы не изобличить полицейских, которые злоупотребляют властью, нечистоплотных юристов, коррумпированных политиков. Молчать — значит быть сообщником.

— Но профессиональная этика…

Он ударил ладонью по столу:

— Мне плевать на профессиональную этику! Мои этические обязательства в первую очередь касаются пациентов и лишь потом других врачей. И если мне придется сделать выбор, я предпочту ошибиться с пациенткой, нежели оказаться правым против нее!

Долю секунды он молчал, как вулкан перед извержением. Странно, но я не испугалась, я знала, что этот приступ гнева направлен не на меня, я видела, с каким трудом он сдерживается, я чувствовала, что лучшее, что можно сделать, — это держать руки скрещенными на скрещенных же коленях и смотреть на него спокойно и с некоторым удивлением. Вдруг я сказала, совсем без иронии:

— Мммм… Понимаю.

Он долго на меня смотрел, затем опустил плечи, покраснел и улыбнулся так, как будто его только что поймали с поличным, покачал головой и пробормотал:

— Прости. Я не хотел выходить из себя.

— Знаю…

— Видишь ли, — сказал он, протирая глаза, — с тех пор как я начал заниматься медициной, я руководствовался одной фразой, которая служила мне лейтмотивом и… — он посмотрел на потолок, как будто пытаясь найти там воспоминание, — почти девизом, мне и некоторым моим друзьям. Это была фраза Брехта, которую мы несколько видоизменили, чтобы она точно соответствовала нашим ощущениям: Тот, кто не ищет правды, — или трус, или идиот.

Меня вдруг стала колотить дрожь, я затряслась вся с головы до ног. Я продолжила:

— Но тот, кто молчит сознательно, — преступник.

Удивленный тем, что я завершила фразу, а также, наверное, почувствовав в моем голосе дрожь, он наклонился ко мне и положил ладонь мне на руку:

— Ты ее уже слышала?

Мне было трудно говорить, во рту вдруг резко пересохло.

— Эту фразу все время повторял мой отец.

— Твой отец. Как его зовут?

— Джон Этвуд. Вы его знаете?

— Нет. Ты сказала «повторял». Он умер?

— Нет. Насколько мне известно, он еще жив. Но я с ним больше не вижусь.

— С каких пор?

— Со дня рождения, когда мне исполнилось двадцать пять. Он собрал чемоданы и бросил меня, уехав в Канаду.

— Он тебя бросил? В двадцать пять лет не бросают.

— Когда человек внезапно исчезает, значит, он тебя бросил!

— Он уехал… ничего не объяснив?

Я с трудом сглотнула, мне становилось все хуже и хуже.

— Он позвонил через несколько дней, хотел объяснить, почему уехал, но я не стала его слушать.

Я бросила на него взгляд номер 12: если ты скажешь «Мммм…» или «Понимаю», я тебя убью, — но он положил руку на стол и покачал головой, как будто никак не мог понять:

— А сегодня? Ты не хотела бы выслушать его объяснения?

— Что бы это изменило?

— Не знаю. Единственный способ это узнать…

— Это спросить его самого, да, я знаю эту песню. Но мне это неинтересно. И я не хочу об этом говорить.

Я встала, подошла к шкафу, расстегнула халат, обернулась, увидела, что он раскрыл рот, и рявкнула:

— Что?!!

— Вижу, ты хочешь домой…

— Да, я жутко устала, и потом… Мне плохо. — Зачем я это сказала? — У меня болит живот, у меня ме…

Он покачал головой:

— Это твои дела.

Зажав в руке халат, я быстро подумала и спросила:

— А вы чем собираетесь заняться?

— Как и каждое воскресенье: после полудня пойду в маленькое отделение. — Он посмотрел на часы: — Мне пора, Аиша уйдет через пять минут.

— Я с вами, — сказала я, снова застегивая халат.

— Что? Ты уверена?

— Эй! Не надо обращаться со мной как с ребенком! Я все еще интерн в этом отделении, разве нет?

— Да, конечно.

— Хорошо. Итак, я знаю, что делать. Идите туда, ведь Аише нужно уходить. Я тут приберусь и присоединюсь к вам через пятнадцать минут.

— Как вам будет угодно… — сказал он, поклонившись. И, не глядя на меня, вышел из кабинета.

Метаморфозы

Я отправила его не только для того, чтобы прибраться, но и чтобы сменить прокладку: там, внизу, пришла большая вода, и чтобы окончательно не заляпать брюки…

Устроившись на сиденье унитаза, я вынула тампон, и в эту минуту, естественно, зазвонил мобильный. Матильда… Проклятие, ну и момент она выбрала, но что-то говорило мне, что нужно ответить.

— Подожди секунду.

Я засунула окровавленный тампон в пакетик, бросила его в мусорное ведро, поспешно стала вставлять новый — и, справившись с этим, села, чтобы с ней поговорить.

— Как дела, дорогая? (Все, мне крышка, она тоже перешла на «ты»). Вчера я за тобой заезжала, как мы договаривались, но тебя дома не было…

— Ах, да! Мне очень жаль. У меня была адская мигрень. (Она не поверит, но мне плевать.)

— Ах, понимаю. Я позвонила тебе домой, никто не ответил, и на мобильный тоже, я оставила тебе два сообщения, ты их не читала? Сегодня воскресенье, и я удивилась.

— Я в больнице.

— Правда? Надеюсь, ничего серьезного?

— Нет, у меня… дежурство.

— А… тем лучше. Вчера вечером нам увидеться не удалось, и я бы хотела заехать за тобой сегодня вечером, чтобы обсудить собрание во вторник.

Она настаивала. На этот раз мне не отвертеться.

— Почему бы и нет?

— Я заеду в семь часов?

— Как вам удобно…

— Отлично. До вечера! Чмоки!

Чмоки!!! Вот так. Что она затевает? Ей не обязательно приглашать меня на ужин, она могла бы просто спросить, что я собираюсь сказать на собрании. В любом случае, рассказывать мне почти нечего, почти все, что эти экспериментаторы отразили в своем отчете, — так это то, что их метод отлично переносится. И все. Это ох как поможет людям третьего пола, как же, как же!

Разочарованная и взволнованная как ощущением беспомощности, так и пустотой миссии, которую она на меня торжественно возложила, я оделась, вымыла руки и вышла в коридор, потом на лестницу. Этажом ниже, в отделении ДПБ, царила тишина, но дверь в подвал была открыта. Когда я вышла в длинный коридор, внезапно меня охватили идиотские сомнения: маленькое отделение — направо или налево?