Маленький книжный магазинчик в Тегеране - Марьян Камали

Мать ласково погладила меня по голове. Когда я взглянул на нее, капли крови текли по ее шее.

Я разжал руку, и нож звякнул о пол.

Я стащил мать с лестницы. Она была в истерике. Ее мокрое от слез лицо покрылось красными пятнами. Она дотронулась рукой до раны на горле, потом посмотрела на кровь на своих пальцах.

– Гляди, на что ты меня толкнул, – сказала она. – Али, это все из-за тебя.

Господин Фахри раскачивался взад-вперед всем телом и бормотал молитву. Потом он отшвырнул нож в сторону своим начищенным до блеска ботинком. Подошел к матери. Достал из кармана носовой платок. Хотел прижать его к ране на ее горле.

Она отшатнулась и прошипела: «Не смей!»

Маленькие капли крови на ее шее все увеличивались.

– Сначала ты, потом я, верно? – Она печально улыбнулась мне. На господина Фахри она не глядела. – Тебе полоснули по шее на демонстрации, а я сделала это из-за лжи и предательства этого ничтожества. Хорошо еще, что мы знаем опытного доктора. Как ты думаешь, отец Джахангира сделает нам семейную скидку?

Мне стало дурно. Книги, которые я опрокинул в спешке, валялись на полу. Нож лежал рядом с пачкой политических журналов. Она пыталась шутить ради меня; я видел, как она боится меня напугать. Почему же она пришла сюда? Почему она мучает нас, пугает, грозит?

Потом она расплакалась так сильно, что вся ушла в свои эмоции, и плакала тихо. Я много раз видел, как она рыдала громко и яростно. Но никогда не видел, чтобы она плакала вот так.

– Слишком поздно, – говорила она. – Абсолютно поздно. Слишком поздно для моего ребенка.

Я думал, что она имела в виду меня. Я думал, что она имела в виду мою скорую свадьбу, которой она не хотела. Я думал, что она, с ее искаженной логикой, считала, что мне слишком поздно навязывать ту жизнь, которую она планировала для меня.

– Ты заставил меня убить моего ребенка. Своими руками. – Она повернулась к господину Фахри. – Потому что ты трус.

Я прирос к полу и перестал дышать.

– Бадри, прошу тебя, – сказал господин Фахри. – Не делай этого.

– Когда я убила его, мое тело было искалечено. – Она посмотрела на свой живот, словно разговаривала с какой-то неведомой силой, к которой и прежде обращалась с мольбой. – Мое тело было так искалечено, что оно убивало и всех остальных. Всех. – Она перевела взгляд на меня. – Знаешь, сколько детей я похоронила? Надо было сказать тебе об этом раньше.

– Бадри, остановись, – прошептал господин Фахри.

– Ты носишь их под сердцем и думаешь, что они родятся здоровыми и крепкими. Ты уже любишь их, ты мечтаешь, как будешь их растить, заботиться о них. Но все получается не так. Они рождаются либо слишком рано, либо в положенный срок, но… тихие, теплые и мертвые.

Я весь горел, не желая верить ее словам. Никто никогда не говорил мне, что я – не первый ребенок моей матери. Ни она, ни отец. Мне было уже семнадцать, и я только теперь услышал об этом.

– Ты думал, Али, что можешь делать со мной что угодно. За той мечетью. Тебе все сходило с рук. У тебя были деньги, положение в обществе. А у меня ничего. – Она рыдала, закрыв лицо ладонями. – Я была ребенком!

– Я так виноват, – тихо сказал он. – Я ужасно виноват перед тобой.

В солнечном луче, проникавшем сквозь маленькое окошко, летали пылинки. Комнатку наполняли не запах книг, духов матери и моего пота. Нет, там веяло чем-то иным. Нечто, что я не мог определить, но что навсегда окрасило тот день и все последующие. Это был, мне кажется, запах горя.

Господин Фахри шагнул к ней. Она упала в его объятья и, рыдая, говорила о своих детях. Из ее сбивчивых, мрачных слов я понял, что был не первым ребенком у матери. Я был не вторым, не третьим и не четвертым. Я был пятым ребенком, родившимся у нее, но только первым выжившим, единственным, тем, в кого она вкладывала все свои надежды и мечты. И тогда же с ледяным ужасом я сообразил, что первый ребенок моей матери – тот, от которого она избавилась до рождения, возможно собственными руками, – был зачат в грехе и что его отцом был наш добрый и спокойный господин Фахри.

Я стоял среди раскиданных книг, среди произведений писателей, которые проводили над листами бумаги счастливые часы, создавая и шлифуя свои строки. Господин Фахри склонился над моей матерью, словно раненое животное, расцарапавшее свои незажившие шрамы.

Мне захотелось уйти из этого магазина и больше никогда не возвращаться, сбежать из этого города, убежать прочь и спрятаться где-нибудь.

Я выскочил на улицу. Там меня стошнило. Я прятал свои слезы от прохожих.

* * *

Увидев рану на горле матери, отец поскорее повез нас к Джахангиру. Мы не могли обратиться в тегеранскую больницу. Тогда мы все покрылись бы позором, Ройя-джан. Из-за болезни матери. Из-за ее попытки самоубийства. Даже из-за одних лишь ее мыслей об этом.

Джахангир был дома, когда мы явились на прием к его отцу. Он обнял меня и заверил, что наш секрет никто не узнает. Его отец тоже обещал не говорить ни слова о том, что она пыталась сделать.

Слава Творцу, она не успела нанести себе глубокую рану. Я вовремя схватился за нож. Понадобились лишь ихтиоловая мазь и бинт.

– Но еще бы секунда, и тогда… – Отец Джахангира покачал головой.

Мать могла бы накидывать шарф и ходить по городу. Она могла бы побыть дома, пока рана не заживет. Но мы все – мать, отец и я – были абсолютно потрясены случившимся. Не только тем, что она сделала, но и сознанием того, что «еще бы секунда, и тогда…». И тогда случилось бы непоправимое. А я все еще был потрясен тем, что произошло между моей матерью и господином Фахри, и никак не мог прийти в себя. И я гадал, знал ли об этом мой спокойный и невозмутимый отец.

Джахангир предложил нам поехать на север и пожить там на нашей вилле хотя бы несколько дней. Пока мы не придем в себя, пока не заживет рана матери, пока мы все не вернемся к более-менее нормальной жизни. Он обещал мне, что будет держать тебя в курсе. Кажется, он не сдержал своего обещания. Конечно. Я знал, что Джахангир был влюблен в меня – пожалуйста, Ройя, теперь уже поздно сердиться. Я не стану утверждать, что не знал. Хотя в те годы мы никогда бы не