Молодость с нами - Всеволод Кочетов

Оля была уже дома, когда он нажал кнопку звонка. Но открыть ему первой вышла Варя. У нее был очень грустный вид, и Павел Петрович почувствовал угрызения совести: сам он весь день прогулял, а как тут они без него жили — за весь этот день ни разу и не подумал.

Оля выскочила из комнат возбужденная, радостная, бросилась ему на шею. Варя тотчас ушла.

— Что с ней? — спросил Павел Петрович.

— Не знаю, — весело ответила Оля. — Папочка, мы так сегодня хорошо провели день. Я познакомилась с очень интересной компанией! — Она принялась рассказывать о поездке на пароходе, называла какие-то имена, которые, якобы, должны быть хорошо известны Павлу Петровичу, потому что все эти ее новые знакомые с бывшего его завода. Она только тщательно избегала того, с чего началась эта прогулка и с кем она ее начала. О Журавлеве было сказано вскользь. Папа не мама, ему всего не скажешь, еще смеяться начнет. Поэтому имя Журавлева лишь мелькнуло среди других имен.

Оля не отпускала Павла Петровича от себя, болтала, трещала, ходила за ним следом по квартире. Павел Петрович забыл на время о Варе, но потом вновь вспомнил ее горестный вид и зашел к ней в комнату.

— Что с вами, Варенька? — спросил он мягко. — А вы как провели этот день?

— Обыкновенно, Павел Петрович, — ответила Варя тихо. — Сидела, читала, писала. Письмо писала. И еще заявление.

Павел Петрович не обратил внимания на ее последние слова, его больше поразило то, что в такой великолепный летний день Варя сидела дома не выходя.

— Ну, это безобразие! — сказал он. — Я же приглашал и вчера и утром — поедемте со мной, поедемте со мной. Увидали бы и услышали много интересного.

— Павел Петрович, — сказала Варя, выслушав его терпеливо, — прочитайте, пожалуйста, эту телеграмму.

Павел Петрович взял из ее рук бланк телеграммы и прочел о том, что Варин отец сильно разбился, упав с баржи, сломал несколько ребер и руку, повредил голову и сейчас лежит в областной больнице в очень тяжелом состоянии.

— Так вам надо же туда немедленно ехать! — сказал решительно Павел Петрович. — Это, кажется, в Новгороде, так? Двое суток езды поездом. Долго. Надо самолетом до Ленинграда, а там рукой подать. — Он пошел к телефону, стал вызывать аэропорт, справляться о самолете, о билетах.

— Почему же ты мне ничего не сказала? — подходя к Варе, проговорила слышавшая этот разговор Оля.

— Ты другая стала, Оленька, — тихо ответила Варя. — Разве тебе до меня! Зачем же я к тебе полезу со своими несчастьями?

— Как тебе не стыдно? — закричала Оля, чувствуя слезы в словах и в тоне старшей подруги. — Ты не имеешь права так говорить! Нельзя судить о человеке по его надутым губам. Мало ли что я надулась!

— Самолет будет в семь часов утра, — прокричал Павел Петрович из кабинета. — Билет обеспечен. Надо срочно подсчитать наши наличные средства. И в случае прорыва где-нибудь немедленно занять. У кого из вас есть богатые знакомые?

В тот час, когда в доме Колосовых подсчитывали наличные деньги, доставая их из недр всех карманов и сумочек, в Ивановке, на даче Серафимы Антоновны, вечер был в самом разгаре. Тут собрались Красносельцев, специально приехавший из города, затем Липатов, который снимал чердак у местной ивановской жительницы, затем Белогрудов, которого тоже пригласили запиской; были, как известно, еще Харитоновы, пришедшие первыми. Из женщин, кроме самой Серафимы Антоновны, здесь оказалась одна Калерия Яковлевна; должна была быть еще и Людмила Васильевна, но Румянцевы не пришли.

Калерия Яковлевна не скрывала радости, она сияла; в душе она себя весьма одобряла за то, что взяла на дачу свое лучшее платье, которое только что закончила шить. У Калерии Яковлевны было заблуждение, свойственное многим женщинам: ей казалось, что она хорошо шьет; еще до войны профсоюзная организация института, в процессе охвата безработных мужниных жен полезной трудовой деятельностью, вовлекла ее в кружок кройки и шитья. Там Калерия Яковлевна научилась самостоятельно портить ткани и так портила их по сей день. Самое страшное в положении таких доморощенных бесталанных портних то, что никто никогда не говорит им правды об их изделиях; все знакомые и друзья стесняются говорить эту правду, дабы не обидеть. Что бы Калерия Яковлевна ни сшила и что бы из своих изделий на себя ни надела, всё хвалят, в то время как сшитое портнихой-профессионалкой было бы критически разобрано и с полной откровенностью одобрено или забраковано. В итоге снисходительности знакомых Калерия Яковлевна ходила в ужаснейших одеждах, безвкусных и некрасивых.

Серафима Антоновна взглянула на платье Калерии Яковлевны, легонько усмехнулась, сказала: «Очень, очень миленько сшито. Неужели это вы сами? Боже, как я завидую людям, у которых такие золотые руки!»

Когда все собрались, она воскликнула:

— Сколько мужчин! — подозвала мужа и сказала: — Боренька, дорогой мой, не будут же гордые мужчины довольствоваться чаем. Хорошо бы открыть пару бутылочек.

Борис Владимирович ходил в погреб, ходил в кухню. На столе появилось несколько бутылок сухого вина и графины с водкой. Этот стол был виден через окна веранды, на которой все сидели в скрипучих прутяных креслах.

Дача Шуваловой выделялась из окрестных дач. Это не был ее собственный дом — много лет подряд Серафима Антоновна арендовала его в дачном тресте, — но зато это был великолепный дом: двухэтажный, с девятью комнатами, с обширным холлом и витыми, уютными деревянными лестницами, с башенками, погребами и гаражом. Говорили, что перед первой мировой войной его построил для себя какой-то архитектор, сбежавший в революцию за границу. Даже веранда в этом доме, и та не имела ничего общего с верандочками Румянцевых или Белогрудовых, тесных, скромных, простеньких. Тут был гладчайший пол из керамических плиток, по всему потолку из потемневшего клена шла резьба, оконные переплеты напоминали кружева, да и размеры веранды не могли не удивлять; кто-то сказал однажды: «Это же целый курзал в Ессентуках». — «Жить так жить!» — философски ответила Серафима Антоновна.

Когда сели за стол, хозяйка объявила, что очень жаль, но Румянцевых не будет, Людмиле Васильевне нездоровится, поэтому, наверно, не удастся сыграть в карты, ну что же, посидим так, побеседуем, и это, может быть, хорошо: ведь завтра всем рано вставать.

— Странно, — сказала Калерия Яковлевна. — Нездоровится! Я к ним сегодня забегала, все были здоровые. Наверно, выпили лишнего. У них сегодня гость был, прямо вы не представляете, кто!

Так как ее не спросили, кто же этот гость, она была вынуждена сама ответить на свой вопрос:

— Директор вашего института, товарищ Колосов. Меня с ним познакомили.

Белогрудов хотел было сказать, что никто там не перепивался, потому что ужинали-то Румянцевы и Колосов у него и ничего притом не пили; но он промолчал. Серафима Антоновна, услышав столь неожиданное известие, озадачилась было, но лишь на одно мгновенье — никто даже и не заметил, как вспыхнула и тотчас погасла ее растерянность, — а затем сказала улыбаясь:

— Дорогая Калерия Яковлевна, вы женщина, вы должны понимать и знать, как все переменчиво у нашего слабого пола. Сейчас мы здоровы, а через минуту — уже нездоровится.

— Это да, это да, — поспешила подтвердить Калерия Яковлевна. Она отличалась мощным здоровьем, могла ворочать бревна, катать бочки с цементом, но лишь тогда, когда никто этого не видел. При людях и особенно при своем Валеньке, стараясь вызвать его жалость к себе, она вечно страждала ногами, поясницей, головой, печенью. Валенька на эти страждания отвечал: «Ну вот и дура».

За столом шел тот разговор, который неизбежен в начале всяких пиршеств: «А это что — грибочки? Вы сами мариновали?» — «Где же сама, что вы говорите, Александр Львович! Белых грибов еще нету, идут пока что сыроежки да моховики». — «Будьте добреньки, передайте вон тот салатик. Нет, нет, другой, с крабами». — «Берите, товарищи, студень, очень рекомендую, дымком пахнет, чудесно». — «Все-таки русские столы соответствуют характеру русского человека! Размах! Вы помните у Чехова про одного француза, который попал в компанию к обжоре купцу?» — «Да, дико смешно». — «Боренька, а ты налей гостям. Смотри, у нас Валентин Петрович что-то грустный сидит».

Потом, когда выпили водочки и сухого, дело пошло веселее. Заговорили о новом в биологии, о содовых ваннах, которые якобы возвращают человеку молодость, о новинках художественной литературы, о недавней областной весенней выставке картин в Союзе художников. Тут заговорил Липатов, который считался крупным знатоком искусства. О нем говорили: лучший мастер кисти среди металлургов и лучший металлург среди мастеров кисти.

— Идеалистическая история, рассматривая развитие искусства как самодвижение духа, — заговорил он, — не знала никакой реальной почвы, но устанавливала единство искусств как проявление различных сторон деятельности духа и стадии искусства как стадии развития духа.