Молодость с нами - Всеволод Кочетов

— Идеалистическая история, рассматривая развитие искусства как самодвижение духа, — заговорил он, — не знала никакой реальной почвы, но устанавливала единство искусств как проявление различных сторон деятельности духа и стадии искусства как стадии развития духа.

— Да вы закусывайте, пожалуйста, Олег Николаевич! — сказал ему Борис Владимирович. — Хотите ветчинки?

— Нет, не хочу. Я прошу понять, что пространство и время в искусстве, — продолжал Липатов, — неотрывны от образа мира, космогонии, в которых эмпирические элементы составляют необходимую, но включенную часть социального мышления.

— Олег Николаевич в молодости посещал искусствоведческие курсы и состоял в каком-то вольном обществе художников, — шепнул Белогрудов Калерии Яковлевне.

Калерия Яковлевна, с набитым ртом, кивнула ему в ответ. Ей очень нравился заливной поросенок с хреном.

— Пространство и время сюжета связаны с миропониманием, с пространством и временем космогонии и истории. Образ мира и образ художественный соответствуют один другому. — Оратор слегка покачнулся на стуле. Борис Владимирович поспешил сказать ему:

— Вы бы прилегли, Олег Николаевич!

— Зачем же, пусть говорят другие. Я все сказал.

— Нет, это странно, — заговорил все время сосредоточенно молчавший Красносельцев. — Я не знал, что профессор Румянцев водит компанию с нашим директором. Я считал Григория Ильича более принципиальным. Я считал, что он более предан своей науке.

— Извините, Кирилл Федорович, — перебил его Белогрудов. — А меня как вы считаете — предан я своей науке или нет?

— Безусловно. Вы честный человек. Твердый в своих убеждениях.

— Что же вы тогда скажете, если я вам сообщу, что Колосов был сегодня у меня и я его угощал индюшатиной.

— Что? — Красносельцев отложил в сторону вилку и нож, утер губы и подбородок салфеткой, поправил на носу очки с выпуклыми стеклами. — Вы шутите! — сказал он.

— Ей-богу, не шучу. И должен вам сказать, что Павел Петрович не произвел на меня удручающего впечатления.

— Меня не касается, какое он произвел на вас впечатление, — загрохотал басом Красносельцев. — Он как человек может быть ангелом во плоти, я отбрасываю все это в преисподнюю. Мне важно другое, важно то, что он по своей малограмотности в науке разрушает институт, деморализует старые кадры ученых. У него нет фантазии, нет полета, нет научного мышления, пусть наша уважаемая хозяйка на меня не сердится, ведь это ее друг, ее бывший протеже, пусть она меня простит, я человек прямой и откровенный.

— Вот я вам скажу, — вдруг, возвысив голос, заговорил Липатов. — Я вам вот что скажу: если взять Моцарта, то культовая музыка с ее контрапунктическим полифонизмом стоит у него на заднем плане и подчиняется лирико-акустическим движениям арии и менуэта. Я тут полностью согласен с Кириллом Федоровичем. Низкие голоса, басы в суетливых, неровных прыжках голоса дают неуклюжую голосовую жестикуляцию простонародных типов. Благородное лирическое движение в музыке дается тенором или сопрано в благозвучном и размеренном интонационном движении.

— Вам бы все-таки лучше прилечь, — повторил Борис Владимирович.

— Мне всегда дают подобные советы, — с пренебрежением ответил Липатов, — но я всегда от них отказываюсь и правильно делаю. — Он был вдребезги пьян, и никто не мог понять, когда же он успел напиться.

— Я тоже человек прямой и откровенный, — заговорил Белогрудов, отвечая Красносельцеву. — И мне кажется, вы преувеличиваете грехи Павла Петровича, и все оттого, что он, попросту говоря, зарезал вашу тему и не возбудил ходатайства об еще одном переиздании вашей книга.

— Ну что ж, и такая реакция с моей стороны вполне естественна: я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. А вот в вас меня поражает слабовольное отношение к тому оскорблению, какое вам нанес Колосов.

— Это мелочь, и я тогда действительно вел себя не слишком умно. Я самокритичен, мне пятьдесят один год, я многое умею правильно понимать.

— Вы смотрите на мир через призму соусов и подливок.

— А вы через призму, замутненную желчью, это гораздо хуже. Желчь портит любые, самые доброкачественные продукты!

— Я добился-таки, он меня принял, — заговорил Харитонов, и уголки губ его задрались кверху. — Я попросил у него семь штук бревен, которые уже три года валяются за механической мастерской. И что он мне сказал? Он мне сказал: если бы вы, товарищ Харитонов, с таким рвением относились и к вашим прямым обязанностям, я бы вам раздобыл семьдесят семь бревен.

— И не дал! — закончила за мужа Калерия Яковлевна. Она продолжала сиять, она чувствовала себя в высшем свете, в обществе, в которое приглашают только избранных. Она была уверена, что ее Валенька теперь пойдет в гору, что ему и зарплату прибавят, и изберут куда надо, и бревен дадут. Она была уверена, что нити управления судьбами людей держит в своих покрытых кольцами руках эта красивая, статная женщина, Серафима Антоновна Шувалова, родная сестра самой фортуны. Калерия Яковлевна не верила, что у людей есть какие-то личные качества, которые и ведут к успеху или неуспеху в жизни, она верила только в фортуну, в счастье; о каждом, кто чего-нибудь добился, может быть, тридцатью годами напряженнейшего труда, она говорила: «Вот счастье-то кому привалило!» О своем бесталанном Валеньке, который и институт окончил лишь благодаря тому, что все четыре года заседал в профкоме и ему, как активному профсоюзному деятелю, делали всяческие поблажки и снисхождения, — о его фортуне она говорила: «Не везет, вот не везет и не везет».

Шувалова посматривала то на одного гостя, то на другого; ей было жаль, что не пришел умный, веселый Румянцев, она отлично понимала, что недомогание Людмилы Васильевны носит дипломатический характер, но никак не могла понять, какую роль во всем этом играет Павел Петрович, зачем он приезжал к Румянцевым.

— Дорогие мои друзья, — заговорила она, не глядя на Калерию Яковлевну, но убежденная в том, что та ловит каждое ее слово, — напрасно вы спорите и ссоритесь. И напрасно стараетесь чернить — вы правильно его называете так — моего друга, Павла Петровича. Его не чернить, а понять надо. У него очень сложные личные дела. Он влюбился в школьную подругу своей дочери. Девушка эта лет на пятнадцать-шестнадцать моложе его…

— Да что вы говорите! — ахнула Калерия Яковлевна.

— Да, да, — продолжала тоном дружеской снисходительности к слабостям близкого человека Серафима Антоновна. — Сердцу не прикажешь. Но, к сожалению, Павел Петрович совершает некоторые неосторожности. Он поспешил взять ее к себе в дом, с завода перевел ее к нам в институт…

— Да кто же это такая? — загудел Красносельцев.

— Стрельцова, конечно, — догадался Харитонов. — В вашу же лабораторию, Кирилл Федорович, заместителем заведующего сектором взяли. То-то я думаю: девчонка, никакого опыта, и вот тебе — замзав! Будто у нас своего народу мало.

— Стрельцова! — произнес Красносельцев. — Ну ясно теперь, откуда у нее такое самомнение. Совершенно ясно. Она уже меня взялась учить. Я удивляюсь, дорогая Серафима Антоновна, почему именно вы рекомендовали мне взять ее в лабораторию.

Все заговорили разом. В сумятице Липатов окончательно утратил ощущение времени и пространства и положил голову на стол, прямо в тарелку с объедками. Мужчины принялись его подымать, потащили в другую комнату на диван. За столом остались только Серафима Антоновна и Калерия Яковлевна.

— Надеюсь, милая Калерия Яковлевна, — заговорила Серафима Антоновна, — что все сказанное тут, особенно о личных делах Павла Петровича, останется между нами.

— Что вы, что вы, Серафима Антоновна! Конечно. Да разве я…

— Вот, вот. Я даже сожалею, что сказала лишнее. Ведь Павел Петрович мой старый друг. Но я надеюсь, я уверена…

— Пожалуйста, не беспокойтесь! Уж я — то умею молчать. Пусть мужчины не проболтают, а я — то…

— С мужчинами я договорюсь.

Мужчины вернулись, Серафима Антоновна повторила им все, что сказала Калерии Яковлевне, они тоже принялись уверять, что будут немы как рыбы. Только один Красносельцев сказал:

— А я бы не стал ничего скрывать. Я считаю, что Колосова во имя науки надо убирать из института, а для святого дела все средства хороши.

— Стыдно слушать! — сказал Белогрудов. — И вообще это глупо — бросаться от одного к другому. Хотите я расскажу вам одну восточную притчу?

— Просим! — воскликнула Калерия Яковлевна. Она совсем освоилась в новом для нее и таком ослепительном обществе.

— Это будет ваш очередной досужий вымысел, от которого никому никогда не смешно, — ответил Красносельцев. — Нет уж, лучше воздержитесь.

— Почему же, это будет смешно, — возразил Белогрудов.

— Если вся ценность чего-либо в том, что это смешно, значит цена ему грош, — твердо ответил Красносельцев.