Молодость с нами - Всеволод Кочетов

Письмо было не многим длиннее телеграммы. Оля сообщила только то, что едет в Новгород с подругой, у которой в тяжелом положении отец, и что скоро вернется.

Дома ее уже хватились. Павел Петрович бранился, говорил, что это безобразие, осталось несколько часов до самолета, не бродяжить надо по дворам, а собираться и хотя бы немного поспать.

Поспать удалось совсем немного, не больше трех часов. Павел Петрович с трудом растолкал Олю в половине шестого; открыв глаза, она тут же их вновь закрыла. Так повторялось несколько раз. И только когда Павел Петрович сердито сказал: «Ну как хочешь, Варя одна поедет», она проснулась. К ее удивлению, Варя уже была умыта, одета и готова к отъезду. Есть в такую рань никому не хотелось. Поехали на аэродром без завтрака.

И вот всю дорогу до Москвы в самолете Оля очень хотела есть.

В Москве они опустились на Внуковский аэродром, здесь предстояла пересадка на самолет до Ленинграда. Оля оказала, что было бы хорошо съездить и посмотреть Москву. Но выяснилось, что до ленинградского самолета ждать около трех часов, а езды до Москвы на автобусе почти час. Еще чего доброго во-время не возвратишься да и опоздаешь. Поэтому они, зарегистрировав свои билеты на пересадку, немедленно отправились в ресторан. Оля ела долго, со вкусом, заявив, что денег у них достаточно и поесть можно в полное удовольствие.

Полет от Москвы до Ленинграда проходил с меньшим комфортом, чем до Москвы. Прежде всего Варя и Оля попали уже не в такой самолет, где мягкие глубокие кресла, из-за высоких спинок которых не видно ни того, кто впереди тебя, ни того, кто сзади, где сидишь этаким индивидуалистом и почитываешь, где есть различные устройства для того, чтобы на тебя вдруг подул свежий ветер или для того, чтобы в самолете сделать тепло.

Здесь было иначе. Здесь были откидные стулья, подобные тем, какие бывают в кино, только не деревянные, а железные, все сидели на них вдоль стенок самолета друг против друга, как в трамвае. Посредине был пол, обитый алюминиевыми листами, исцарапанными, обшарпанными различными тяжелыми предметами, потому что в таком самолете главным образом возили грузы, а не пассажиров. Сидеть было жестко и неудобно.

После того как пассажиров впустили в самолет, до отлета прошло не менее пятнадцати минут; за это время июльское солнце накалило обшивку, и температура в самолете поднялась до тридцати пяти градусов. Все сбрасывали плащи, пиджаки, жакеты, развязывали галстуки, расстегивали воротники.

Перед самым отлетом вошло еще трое пассажиров: старенький православный батюшка в соломенной шляпе с черной лентой, в черной рясе я в русских сапогах, попадья, тоже старенькая и тоже в черном, и человек лет тридцати, который изо всех сил старался не показать виду, что он пьян. Войдя, он сразу же улегся на два откидных сиденья, поджал ноги, положил руки под голову, с которой на пол упала измятая шляпа, и тотчас уснул. Молодой, но чрезвычайно солидный и хорошо упитанный толстяк в голубой шелковой рубашке — по внешнему виду он мог быть и модным сапожником, и администратором небольшого театра, и оценщиком из скупочного пункта случайных вещей, и барабанщиком из ресторанного оркестра — произнес тоном собственного превосходства над этим жалким пьяницей:

— Пьяному в самолет лучше не садиться, можете мне поверить. В воздухе надо пользоваться лимонами. — Он вынул из чемоданчика баночку от леденцов. В баночке лежали тонко нарезанные и пересыпанные сахарной пудрой ломтики лимонов. Молодой толстяк положил один из них в рот. — Это предохраняет, — сказал он, съев ломтик, — от неожиданностей и неприятностей. А с этим типом, — он небрежно кивнул головой в сторону спящего, — мы еще хлебнем горя. Поверьте мне, уж я — то знаю.

Самолет пошел, набирая высоту. Батюшка и матушка, которые удобно и тихонько устроились возле кабины пилота, сняли крышку с плетеной корзины, раскрыли берестяной туесок, матушка расстелила на коленях у себя и у батюшки белые салфеточки, на салфеточках появились куски вареной курицы, свежие огурчики, яички вкрутую, деревенский черный хлеб, намазанный маслом и посыпанный крупной солью, ломти холодного мяса. Они принялись закусывать. Прошел час полета, в самолете потемнело, оттого что вокруг стали громоздиться не прежние белые, а сине-черные мрачные тучи, которые по временам накрывали самолет всей своей тяжестью, и тогда становилось вовсе темно; уже недалек был Ленинград; а батюшка и его матушка все закусывали, старательно очищая ножичками кожицу с огурчиков, облупливая яички, спокойно прожевывали, отчего у батюшки мерно и однообразно двигалась белая борода, смотрели они только друг на друга.

В жестком самолете, где, в отличие от мягкого, температура не регулировалась, становилось все холоднее и холоднее: уходя от грозовых туч, пилот набирал высоту. Все начали зябнуть. Вновь застегивались воротники, вновь повязывались галстуки, возвращались на место пиджаки, жакеты, плащи; их еще и не хватало, пассажиры ежились, даже пьяный пассажир ощущал холод, он все больше поджимал ноги, колени его уже достигали груди и старались достичь подбородка. Оля и Варя тесно прижались друг к другу, им хотелось обняться, но было неудобно делать это при людях.

А батюшка с матушкой будто и не чувствовали холода. Они закусывали.

Километрах в ста от Ленинграда вокруг самолета забушевала гроза; как пилот ни старался уйти от нее, ему это не удавалось. Молнии проносились огненными струями справа, слева, хлестали над самолетом и под самолетом, самолет бросало в стороны, чувствовалось, что пилоту стоило немалых сил выравнивать его после очередного такого броска. Стало очень страшно, Варя и Оля еще теснее прижались одна к другой. Толстяк в голубой рубашке, уже давно облачившийся в кожаное коричневое пальто, оставив раскрытой банку с лимонами, быстрыми шагами, бледный, с остекляневшими глазами, третий раз, шатаясь, шел в корму самолета. Лимоны ему не помогали.

— Что же это будет, что же будет! — воскликнула молодая женщина с ребенком на руках.

Ее сосед, седой полковник, с поперечной полоской на погонах, свидетельствовавшей о том, что он в отставке, усмехаясь, сказал:

— Не бойтесь, ничего не будет. С нами служитель самого господа бога, — он указал глазами на батюшку с матушкой, которые при вспышках молнии оба дружно осеняли себя крестным знамением, но трапезу так и не оставляли.

Наконец-то это кончилось. Самолет, подскакивая и грохоча, катился по ленинградскому аэродрому.

Когда отворили дверцу и пригласили пассажиров выходить, толстяк с лимонами сам идти не мог, медсестра и кто-то из команды самолета повели его под руки; видно было, что ему очень плохо. Пьяный же, которого он так жестоко осуждал в начале путешествия, когда его тронули за плечо, вскочил довольно бодро, утер лицо ладонью столь яростно, что нос у него отполз почта к уху, и сказал весело:

— Уже? Вот здорово! Даже и не заметил, как долетели. Ну, до свиданьица! Спасибо за компанию. — Он легко сбежал по лесенке и отправился к аэровокзалу, обгоняя неторопливую процессию с толстяком в голубой рубашке.

Варя и Оля вежливо пропустили всех пассажиров и только тогда тоже вышли.

Им объяснили, как добраться до Витебского вокзала, откуда отходят поезда на Новгород. Они ехали на автобусе по длинному и широкому проспекту имени Сталина. Здесь одновременно строилось множество зданий.

— Вот бы папе сюда! — сказала Оля. — Уж поговорил бы о прошлом, о настоящем и будущем.

На Витебском вокзале выяснилось, что поезд на Новгород пойдет только ночью, очень поздно. А еще не было и пяти часов дня.

— Как же быть-то? — сказала Варя огорченно.

Оля хотела сказать, что это отлично — столько свободного времени! Можно весь Ленинград объехать, если нанять такси. Но взглянув в глаза Вари, промолчала. Варе совсем ведь не до Ленинграда: ее отец, может быть, умирает, а они попадут к нему не раньше завтрашнего дня.

Пока они так стояли возле закрытой кассы, к ним подошел человек, от которого пахло бензином, и спросил, куда они путь держат. Насторожившаяся Оля ответила уклончиво: что, дескать, куда надо, туда и держим. Но Варя ответила:

— В Новгород.

— Хотите, подброшу? — предложил тот. — У меня порожняя полуторка. По сто рублей с человека. Есть брезент. Сена положим по дороге.

Варя и Оля посовещались, и когда человек, пахнувший бензином, сказал, что в Новгороде они будут через четыре часа, согласились пожертвовать двумястами рублей.

— Ведь все равно бы за билет платить пришлось, — сказала Оля. — Конечно, поменьше, но пришлось бы.

Они забрались в кузов машины, в котором стоймя стояли две железных бочки, возле бочек громоздился угловатый, даже на вид очень тяжелый ящик из толстых досок, и грудой был брошен брезент, весь в масляных пятнах. Варя и Оля устроились на нем за кабинкой, куда не проникал ветер, и грузовик поехал. На брезенте все-таки было жестко, к тому же беспокоили эти масляные пятна, совсем не хотелось измазаться и стать вроде железнодорожного смазчика, который таскает вдоль вагонов масленку с длинным журавлиным носиком. А главное — было очень беспокойно от одной из бочек, она была, наверно, пустая и все время двигалась на Олю с Варей. Они упирались в нее ногами, но бочка тогда начинала качаться, грозя совершить прыжок через ноги, и если бы это произошло, прощай и Оля и Варя, она бы их зашибла насмерть. Они вставали, оттаскивали бочку в дальний конец кузова. Некоторое время она там стояла рядом с другой, спокойной, упиравшейся в неподвижный ящик, но дорога как на грех была худая, в колдобинах, машину то и дело подбрасывало, и чертова бочка, помедлив немного, начинала снова двигаться в сторону кабинки. Надо было опять навстречу ей устремлять ноги.