Молодость с нами - Всеволод Кочетов

— Это будет ваш очередной досужий вымысел, от которого никому никогда не смешно, — ответил Красносельцев. — Нет уж, лучше воздержитесь.

— Почему же, это будет смешно, — возразил Белогрудов.

— Если вся ценность чего-либо в том, что это смешно, значит цена ему грош, — твердо ответил Красносельцев.

— Ваше отношение к юмору, Кирилл Федорович, известно, — сказал Белогрудов. — Вы способны, наверно, смеяться только тогда, когда вас щекочут. Так вы в конце концов свихнетесь. Умственная работа требует гигиены, а мне один хороший врач сказал, что гигиена ума — смех, юмор. В старину смехом ограждались от злых духов. Злые духи дохнут от смеха. В некоторых странах даже на похороны приглашались отнюдь не плакальщики, а хохотальщики: чтобы душу покойника взяли не злые духи, которых от нее отгоняет смех, а добрые, привлеченные смехом.

— Хорошо, я похохочу на ваших похоронах, — злобно сказал Красносельцев.

— Противный вы человек, — ответил Белогрудов. — Вы со мной можете больше не здороваться, потому что я вам не отвечу. — Он встал. — Извините, Серафима Антоновна, за инцидент, но я ухожу.

Серафима Антоновна тоже вскочила, хотела его удержать, но он поцеловал у нее руку и ушел оскорбленный.

— Я вас перестаю понимать, друзья мои, — заговорила Серафима Антоновна. — Вы стали какие-то издерганные, нервные. Вы затеваете ссоры в то время, когда всем нам надо быть дружными, держаться тесно.

— Он любое серьезное дело способен превратить в ничто своими шуточками, притчами и так далее, — гнул свое Красносельцев. — Я сторонник активной борьбы и ликвидации всех и всяческих зол и не люблю пустопорожних разговоров.

Харитонов, между тем, тоже немало выпил, поэтому он сказал:

— Я бы на вашем месте, Кирилл Федорович, так сильно не якал, у вас есть такой недостаток — хвастаться через меру.

— Я бы на вашем месте, товарищ Харитонов, — оборвал его Красносельцев, — я бы помалкивал на вашем месте. Вы еще так мало дали науке, если вообще что-нибудь дали, вы пока только берете у нее, если вообще когда-нибудь будете давать.

— Окрик — не доказательство… — начал было Харитонов. Но Калерия Яковлевна с возгласом: «Валенька, Валенька, успокойся!» бросилась его обнимать.

Серафима Антоновна принялась успокаивать Красносельцева. Она его увела из столовой. Уходил он, говоря: «Мальчишка! Молоко на губах не обсохло. А тоже…»

Гости Шуваловой разошлись поодиночке, злые и недовольные друг другом. Во втором часу, когда все опустело и когда в доме слышался только стук убираемых домработницей тарелок да храп Липатова, Серафима Антоновна вышла на веранду, попросила Бориса Владимировича не зажигать свет и распахнуть все окна и устало опустилась в скрипучее кресло.

Через темную веранду к стеклам столовой, на яркий свет ламп, летели тучи мотыльков и толстых бабочек, иной раз их мягкие крылья скользили по лицу или рукам Серафимы Антоновны, она не отстранялась. Она думала трудные свои думы.

К ней подошел Борис Владимирович, встал рядом с креслом, постоял так, потом взял ее руку, поцеловал, погладил по волосам и сказал:

— Симушка, зачем ты это сделала, зачем наговорила того, чего не знаешь? И зачем солгала?

— Не твое дело, — тихо, но резко и холодно ответила Серафима Антоновна.

— Нет, это мое дело. Потому что ты моя жена. — «Хм…» — услышал он в ответ и заговорил с жаром: — Ну ладно, допустим, твои предположения о личных делах Павла Петровича верны, допустим… Я, правда, в это не верю, и уж, во всяком случае, болтать о них никогда бы не стал.

— Борис!..

— Ну не болтать, — поспешно поправился он, — рассказывать. Но все это ладно, допустим. Однако что же получается? Ты сама предложила Кириллу Федоровичу взять в лабораторию эту Стрельцову, ты ему расписывала ее как отличного работника, ты все это устроила, ходила к Бакланову…

— Не твое дело, — раздельно проговорила Серафима Антоновна.

— Мое, мое, мое! — закричал Борис Владимирович.

Серафима Антоновна стукнула кулаком по прутяному подлокотнику кресла, прутья визгнули. Борис Владимирович почти бегом устремился с веранды в столовую. Серафима Антоновна видела, как он там остановил домработницу, уносившую графин, и налил себе водки в бокал для нарзана.

Глава восьмая

Лететь надо было пять часов: три часа до Москвы и еще два до Ленинграда.

До Москвы пролетели очень хорошо, не трясло, не укачивало, из неприятностей было только то, что сильно гудело в ушах. Бывалые воздушные пассажиры подобное благополучие полета объясняли тем, что шли на большой высоте — больше трех километров, потому, дескать, и не качало и не было воздушных ям.

В самом деле, самолет поднялся очень высоко, земли было не видно, под крыльями громоздились глыбы ярко освещенных солнцем, белых-белых облаков. Они были такими густыми и плотными, что, казалось, упади в них — завязнешь, будто в вате. Самолет их боялся, шел от них выше; когда они вставали на пути огромными башнями, огибал стороной.

Не было ни холодно, ни жарко, было нормально; в мягких креслах сиделось удобно, можно было смотреть в окна, можно было читать, но Оля не читала, она то и дело хватала Варю за руку, восклицая: «Смотри, смотри, как замечательно!» А там, куда она указывала, были все облака, облака и облака.

Варя как-то по-матерински снисходительно улыбалась различным и неизменно восторженным Олиным замечаниям и высказываниям. Оля думала о себе и о ней: мы удивительно разные. На много ли Варя старше меня? На каких-нибудь четыре года, но она уже совсем-совсем взрослая женщина, а я все еще полудевочка. Почему это так бывает в жизни? Может быть, потому, что Варина жизнь была труднее обеспеченной Олиной жизни, может быть, по наследству различные качества передаются от родителей детям: Елена Сергеевна тоже была, как и Оля, маленькая, и не старела. О ней, об Оле, отец говорил раньше: «фигалица», потому что однажды Оля, когда ей было лет семь, перепутала слово «пигалица», соединив в одно «пигалицу» и «фигу». Папе это очень понравилось. Рядом с Варей Оля все еще чувствовала себя этакой фигалицей. Варя несла в себе какие-то большие тайны, она что-то знала такое, чего не знала Оля, она видела мир с иной стороны, чем видела его Оля.

Оля была благодарна Варе за то, что Варя сразу же согласилась взять ее с собой в Новгород. Лишь Оля сказала об этом, Варя ответила, что она рада ехать вдвоем. Произошло это тогда, когда подсчитывали наличные деньги. В доме их оказалось около двух с половиной тысяч; это были деньги Павла Петровича, деньги Вари и немножко Олиных. Вариных, правда, тоже было не очень много, потому что получка в институте ожидалась только через шесть дней. Варя сказала, что ничьих денег она не возьмет, но Павел Петрович прикрикнул на нее, и она согласилась, заявив, что отдаст, как только вернется, что, кроме ожидаемой получки, у нее есть еще тысячи полторы на сберегательной книжке; жаль, что сберегательная касса в семь часов утра будет закрыта.

Две с половиной тысячи составляли немалое богатство, если учесть, что билет на самолет стоит триста двадцать пять рублей, а туда и обратно, значит, шестьсот пятьдесят. «А на два билета туда и обратно, — сказала Оля, — всего тысяча триста. Папочка, я тоже хочу с Варей. Я никогда не летала на самолете, я никогда не была в древнем Новгороде. А ведь я историк. У меня же и диссертация должна быть о древней Руси. Ну как можно без Новгорода? Папочка!..» В первую минуту ее просьба была категорически отвергнута Павлом Петровичем, только вот Варя сказала: «Очень хорошо Я рада». Но когда стоны и вопли были усилены, Павел Петрович сдался. «Это на сколько же дней?» — спросил он. «Не знаю», — ответила Варя. «Но я же могу и раньше Вари возвратиться, — настаивала Оля. — Я могу хоть в тот же день выехать обратно». Словом, Павел Петрович в конце концов согласился.

Одно очень беспокоило Олю: завтра к вечеру должен был прийти Виктор Журавлев. Что будет, если он придет и никого не застанет дома? Вдруг он рассердится, и они больше никогда не увидятся? Лучше уж не увидеть Новгорода, чем не видеть Виктора. Новгород никуда не денется, он больше тысячи лет стоит на берегах древней реки Волхов. Постоит еще. А вот Виктор, Виктор…

Но фигалицу с ее беспокойным характером тянуло на самолет, в путь-дорогу, чтобы под крыльями мелькали Москва и Ленинград, десятки иных больших и малых городов, села, деревни, леса и поля, чтобы предстала перед нею та новгородская старина, о которой когда говорят, то непременно называют словом «седая». Она решила послать Журавлеву телеграмму и письмо. Телеграмму — для того чтобы не пришел к ним домой прямо с работы, а письмо — чтобы все объяснить. Она тут же собралась и выскользнула из дому. Был второй час ночи, в ближайшее почтовое отделение, где телеграф работал круглые сутки, пришлось звонить в звонок, как в ночную аптеку. Оля написала там на бланке: «Неожиданно выехала города. Днях вернусь. Ждите письма. Приветом Колосова». Когда надписывала адрес, вспомнила дом рядом с домом Серафимы Антоновны, бульвар, на котором провела однажды несколько часов в ожидании, старенькую женщину в пестрой фланелевой кофте, подумала: вот не ошиблась, так и есть, это его мать. Хорошая старушка.