Повесть о юности - Григорий Медынский

— Простите, Лариса Павловна! — поднялась с места Полина Антоновна. — В таком плане я разговор продолжать не могу! Простите!

Лариса Павловна осталась ждать директора. О чем она говорила с ним, Полина Антоновна не знала, но на другой день Алексей Дмитриевич вызвал ее к себе.

— Сухоручко у вас опять кандидат на двойку?

— Да, Алексей Дмитриевич! По тригонометрии, — готовая уже ко всему, ответила Полина Антоновна.

— Двойка-то безнадежная?

— Абсолютно!

— А может быть, еще проверите?

— Да нет! Что вы! — с решимостью в голосе возразила Полина Антоновна. — Алексей Дмитриевич! Не будем повторять прошлогодней ошибки! Мы прошлый год сделали натяжку, допустив его до экзаменов. А он истолковал это как нашу слабость, как попустительство. И теперь… Вы понимаете? В самом начале курса по тригонометрии… Я его предупреждала, а он… Вы понимаете, у него такой циничный взгляд на вещи!

— Мамаша была? — вдруг спросил Алексей Дмитриевич.

— Была.

— О дяде, кинорежиссере, говорила?

— Говорила.

— О хрупкой конституции говорила?

— И о хрупкой конституции, и об обрезанных крыльях, и… о прочем.

— Мерзость!.. — поморщился директор. — Выводите! В конце концов это никуда не годится. Выводи́те двойку!

— Так у меня не одна выйдет, Алексей Дмитриевич! — обрадовавшись победе, Полина Антоновна доложила ему о Саше Прудкине, о Васе Трошкине и о других.

Казалось, все опасения Полины Антоновны были напрасны и предполагавшаяся стычка с директором не состоится. Но эта иллюзия скоро стала рассеиваться: против двойки Васе Трошкину Алексей Дмитриевич решительно стал возражать.

— Его нужно, наоборот, поддержать, ободрить, — сказал он, выслушав характеристику Васи. — Слабому человеку нужно помочь.

— А мне не хочется записывать его в слабые! Не хочется! — возразила Полина Антоновна. — Мне кажется, к нему именно сейчас, когда он под влиянием Кострова взялся за дело, нужно повысить требовательность. Он обидится и решит показать себя.

— А если наоборот?

— Наоборот?.. Не думаю! Как я его чувствую, — нет, не думаю!

— А вы вполне уверены в том, что правильно чувствуете его? Паренек, как вы говорите, начинает браться за ум, паренек начинает мечтать… Нет, Полина Антоновна! Здесь вы не правы!

Полина Антоновна задумалась.

— Не знаю!.. Может быть!.. Не знаю… Ну, хорошо!. — решила она наконец. — Согласна! Трошкину я выведу удовлетворительную отметку. А с Прудкиным?

Уступив в одном вопросе, она рассчитывала на уступку директора в другом. Но Алексей Дмитриевич заспорил и о Прудкине. Он заглянул в журнал, посмотрел, как, в каком порядке расположены у Саши двойки и тройки, строил прогнозы и предположения. Однако Полина Антоновна решила отстаивать здесь свои позиции до конца.

— О слабости Прудкина, я думаю, не может быть и речи, — сказала она. — Мальчик умный, способный, сильный, в прошлом году о нем никаких вопросов не возникало. А сейчас разболтался. Явно разболтался! Что же ему — тоже помогать?

— Какие у него отметки-то? — еще раз заглянул в журнал директор.

— Два, три, три, два. Незакрытая двойка, — ответила Полина Антоновна. — По инструкции, аттестация за четверть производится на основании трех отметок. У него — четыре. Пятый раз я спрашивать его не обязана. И не хочу! Пусть поймет и почувствует, что лень и нарушение общественного долга не проходит безнаказанно для человека!

— А может быть, все-таки спросите?

Полина Антоновна опустила глаза.

Наступал момент той самой внутренней неловкости, которой она больше всего боялась: умный человек, хороший педагог, — зачем же он старается скрыть непедагогичность того, чего добивается?

— Почему вы отвергаете возможность его исправления? — спросил директор.

— Алексей Дмитриевич! — Полина Антоновна подняла глаза и прямо посмотрела на директора. — Неужели вы искренне думаете, что это нужно? Неужели вы действительно не понимаете, что в данном случае это, может быть, наоборот, вредно? Неужели вы думаете, что ребята глупее нас и ничего не понимают в той двойной игре, которую мы с ними ведем?

— Почему — двойной? И почему — игре?

— Полно, Алексей Дмитриевич! — ответила Полина Антоновна, чувствуя, что она уже не может удержаться, чтобы не высказать все. — Когда мы беседуем с ребятами и говорим им разные высокие вещи и разыгрываем из себя Иванов Грозных, а потом гоняемся за ними и приглашаем на дополнительные занятия, ходим по домам и просим родителей помочь нам в этом, а потом спрашиваем и переспрашиваем ребят, лишь бы натянуть тройку в четверти, — вы думаете, они этого не понимают?

Полина Антоновна остановилась, словно желая выяснить — думает ли действительно все это директор или не думает?

Но тот молчал. Он только что пришел из роно, только что имел там обычный для конца четверти разговор: «Вы уж, Алексей Дмитриевич, не подводите район». — «Да уж постараемся, приложу все усилия». Разговор без лишних слов, но совершенно понятный, — разговор, оставивший тягостное чувство совершающейся фальши: говорилось одно, имелось в виду другое. Директор догадывался, что такой же примерно разговор, может быть вчера завроно имел где-то там, выше, и тоже кому-то обещал «не подвести». И теперь и тот и другой честно выполняли свои обещания. И тот и другой, вероятно, искренне хотели, чтобы действительность соответствовала тому, что от них требовалось. Но логика жизни была сильнее человеческих хотений, и вот директор сидел и молчал, не зная, что ответить на честный вопрос учительницы, — молчал, крепко сжав положенные перед собою на стол руки с крупными, напрягшимися венами.

— А для кого это нужно? — продолжала между тем Полина Антоновна. — Кому?.. Ученику?.. Государству?.. Нет! Нужнее всего это было бы мне, учителю. Думаете, мне не хочется, чтобы у меня весь класс успевал? Думаете, мне не хочется, чтобы моя фотография висела на Доске почета или моя фамилия упоминалась в докладе роно на учительской конференции в числе лучших? Но если я вижу, что Прудкин не работает в этом году, перестал работать, как я поставлю ему удовлетворительную отметку? Это вредит ученику, вредит государству, и моя педагогическая совесть восстает против этого, — как хотите!

— Все это так, Полина Антоновна! — не разжимая рук, тихо проговорил Алексей Дмитриевич. — Вот мы спорим с вами об одном, о другом, третьем. И в каждом случае вы доказываете, обосновываете, и в каждом случае вы по-своему, может быть, правы… А вы представляете себе зимние каникулы, январское совещание учителей и доклад роно об итогах полугодия? Что будет, если мы с вами согласимся в одном, в другом, в третьем? Что будет?.. — Директор выразительно посмотрел на Полину Антоновну. — А ведь честь школы для меня дорога́! И для вас, по-моему, тоже!

Честь школы, конечно, была дорога́ для Полины Антоновны. Сейчас, правда, она, эта честь, как бы вступала в противоречие с ее профессиональной, педагогической честью, но тем не менее честь школы — это то реальное и близкое, чем она жила. Это было годами воспитанное стремление быть лучше, быть первыми, видными. Ничего в этом стремлении, кажется, не было плохого, предосудительного, и Полине Антоновне было всегда приятно, когда в отчетном докладе роно их школа упоминалась на одном из первых мест. И наоборот, она не могла не согласиться теперь, что ей было бы очень неприятно, если бы на конференции нехорошо стали говорить о ее школе.

А что так могло быть — это она знала. Отчет заведующего роно в своей главной части напоминал всегда бухгалтерскую сводку: такая-то школа повысила успеваемость на 0,3, а такая-то, не в пример ей, снизила эту успеваемость на 0,7 процента. Говорилось, конечно, и об учебной и воспитательной работе, но все подбиралось с таким расчетом, чтобы доказать: хорошая работа ведет к высокой успеваемости, а плохая — к низкой. Основой основ оставался процент. И учителя знали: для роно это все! За процент успеваемости школе простят и плохую воспитательную и внеклассную работу, и губящий живое дело формализм в комсомольских и пионерских организациях, и полное отсутствие всякой связи с родителями, и многое другое, — лишь бы был высокий процент! Дошло же дело в прошлом году до того, что на первомайской демонстрации школы шли в определенной очередности — по высоте процента успеваемости!

Полина Антоновна очень живо представила себе на трибуне фигуру завроно с его рыжеватой, начинающей уже редеть шевелюрой, его резкий, крикливый голос, перечисляющий проценты, и едкие, ехидные замечания, вставляемые попутно по адресу отстающих, и не могла не согласиться с директором: за снижение процента успеваемости школе, конечно, не поздоровится. И она подумала: «А может быть, действительно спросить еще Сашу Прудкина? Может быть, и выйдет?..»