Женский хор - Мартин Винклер

— Конечно, ты не смогла ответить на все вопросы. Ты же не Господь Бог. И это неважно. Самое главное — ты не считаешь себя Господом Богом. Я видел, что ты сделала, и я потрясен. Ты ответила на все вопросы, на которые мои товарищи и я никак не могли ответить. На все письма, которые пришли после пятисот других таких же писем. Те, на которые всегда лень отвечать, потому что ответа на них нет. Это вопросы женщин, которые ни о чем не спрашивают, но которым просто не с кем поделиться своей тревогой. А ты на них ответила.

— Там были непонятные вопросы…

— Да. На них никто не даст вразумительного ответа. Но ты сделала самое главное! Ты показала им, что ты их прочла, что отнеслась к их сообщению серьезно. Они получили от тебя ответ человеческий, а не автоматический, который бы отправила машина. Ты показала им, что, даже если написанное ими не совсем понятно, есть кто-то, кто готов их выслушать.

Теперь мой ужас превратился в гнев.

— Иногда у меня было ощущение, что они рассказывают сказки. Или что-то не договаривают. Персонаж из телесериала, врач-мизантроп…

— Хаус…

— Да, Хаус. В нескольких сериях, которые я видела, он только и делал что говорил «Все лгут», и это жутко меня бесило. Теперь я начинаю думать, что он прав!

— Мне понятны твои чувства, но я думаю, что он — вернее, сценаристы — имели в виду не «все лгут, чтобы одурачить врачей», а «все лгут, потому что не все легко сказать». Все лгут, чтобы что-то защитить. Чтобы защитить себя от чего-то.

— Все?

Зачем я задала этот вопрос?

— Конечно. Это не обязательно ужасная, опасная тайна, ведь иногда обыкновенный стыд мешает нам выйти на люди. Часто секреты разочаровывают тех, кому становятся известны, настолько они заурядны, настолько типичны. Но для людей, которые их хранят, это тяжкое бремя. Страх раскрыть секрет настолько велик, что они извращают реальность, чтобы не привлекать внимания. Чтобы скрыть правду, они рассказывают разные истории. Они не знают, что история, которую они рассказывают, не только хорошо скрывает правду, но и четко обрисовывает ее контуры.

Из его слов я не поняла ничего. Я знала, что в них есть смысл, только никак не могла его разглядеть. Как у людей, у которых из-за удара в лоб повредился обонятельный нерв, — и теперь земляника пахнет просто водой. Они помнят, что у нее был аромат, но теперь его нет, и они с нетерпением ждут, когда он вернется, им не терпится съесть землянику, но вот появляется вкус воды, а ее текстура губки…

— А ты, — сказал Карма, — ты это чувствуешь.

— Чувствую что?

— Контуры их истории. Силуэт, который вырисовывается. Каждый раз, отвечая, ты говоришь им, что видишь, что чувствуешь их рассказ. Когда они прочтут твои сообщения, у них по-прежнему не будет ответа на их вопрос, зато появится ощущение, что для тебя они существуют.

— Я ответила, — сказала я, готовая расплакаться (я чувствовала, как во мне родилось ощущение беспомощности, которое охватило меня перед лицом этого потока жалоб и несчастий, всех этих сообщений, сетований, вагона, груженного жалобами, как будто я стояла позади грузовика с гравием, и вдруг кузов начал опускаться, гравий посыпался на меня, и я оказалась закопанной, погребенной, раздавленной. Как я могла ответить на все эти сообщения и не потонуть, не испугаться, не поддаться отвращению, отторжению, иронии, сарказму, желанию все бросить или обругать их, встряхнуть и крикнуть им что есть силы, заглавными буквами, до какой степени я считаю их слабыми, трусливыми, вялыми и глупыми, глупыми, глупыми, настолько глупыми, что они напоминают мне мою собственную глупость. Но я не хотела сдаваться, не хотела, позволить себя провести, не хотела, чтобы меня все это поглотило, это как перед начальниками — ты всегда можешь меня раздавить, если хочешь, только у тебя не получится, я выживу, я не буду торопиться, буду двигаться вперед миллиметр за миллиметром и вырасту и выберусь из этой дыры из этого шкафа, в котором ты хочешь меня запереть, и пойду к свету, который мне нравится, а не к тому, которым ты светишь мне в лицо, чтобы заставить меня повиноваться, утверждая, что этот свет единственный. Я пойду к свету, который хочу найти, сантиметр за сантиметром, к концу туннеля, который вырыла сама, одна, а ты не видел и не знал, начиная со вчерашнего дня я больше не одна: они были там, со мной, под гравием, и когда я расчистила его, чтобы увидеть свет, то сделала это и для них). Я ответила, как смогла.

— Не просто «как смогла», ты ответила лучше, чем это сделал бы я.

— Почему? — сказала я, желая его задеть. — Потому что я женщина?

— Нет, потому что ты менее закомплексованная. Более гибкая, лучше приспосабливаешься. Более открытая.

— Но вы говорили, что я форматированная.

— Да. Потому ты и гибкая, что тебя форматировали. Да, ты приспособилась к тому, что от тебя требовали, ты вписалась в форму. Но ты там не затвердела. Ты способна приспособиться и к чему-то другому, даже если твое тело и противится. Ты демонстрировала это постоянно с тех пор, как появилась здесь. Ты борешься с желанием лечить женщин, но ты их слушаешь. Приняв позу врача, ты размахиваешь внушенными тебе догмами, как оружием, потому что они тебя защищают. Но сегодня ночью, оставшись один на один с этими сообщениями, ты оборонялась гораздо меньше, чем в первые дни. Ты не была высокомерна, ты их не презирала, не подсмеивалась над ними, не относилась к ним свысока, когда они говорили непонятные вещи. Тебе уже не так страшно. Ты знаешь, на сколько писем ты ответила?

— Нет.

— Восемьдесят пять.

Проклятие, неудивительно, что я ни жива ни мертва…

— Вы сейчас в больнице?

— Да.

— У вас дежурство?

— Мммм… И да, и нет. По воскресеньям я иногда прихожу в семьдесят седьмое отделение. Если вдруг какой-нибудь женщине вздумается сюда приехать, дверь будет открыта. И я могу побыть некоторое время с Катрин и Жерменой в маленьком отделении. У медсестры, которая ими занимается, очень много работы. А что?

Что с тобой? Зачем ты у него об этом спросила? Ты же туда не поедешь? Ты с ума сошла. И потом, у тебя ведь нет машины, забыла?

— Ничего, просто хотела узнать.

Снова последовало долгое молчание.

— В любом случае, спасибо за ваши ответы. Спасибо за женщин.

Я сделала это не для женщин.

Скарабей

Я сделала это для себя, только не знаю почему. Накануне вечером, когда он перезвонил через два часа и сказал, что готов меня заменить, я все еще отвечала на вопросы посетителей форума. Дописав ответ и вернувшись к списку вопросов, я увидела, что он уже ответил на другие сообщения, и я прочитала сообщения и его ответы, чтобы посмотреть. Чтобы знать.

Каждый раз, читая вопрос, я мысленно готовила ответ, и иногда наши ответы совпадали. А иногда он отвечал так, как мне бы и в голову не пришло ответить. И даже если он писал примерно то же самое, что написала бы и я, он что-нибудь добавлял: бонус, пару слов, три слова, — и его ответ приобретал дополнительное измерение. Я была в ярости. Я видела, что мои ответы полные, точные, научно обоснованные, но зачастую слишком тяжелые и, возможно, бесполезные, в то время как его ответы были легкими, занятными и светлыми. И добрыми. И я понимала почему: в отличие от меня, он не тратил время на то, чтобы внимательно изучить все, что говорила женщина, все детали, с помощью которых она описывала свое состояние (и которые были всего лишь предлогом). Он сразу переходил к самому главному, к тому, в чем заключалась проблема, к тому, что на самом деле ее беспокоило: мне больно, мне страшно, я не понимаю, что со мной. Именно на это он и отвечал. Не спеша. Без высокомерия, не строя из себя всезнайку или Господа Бога, а со спокойной уверенностью человека, который опирается на то, что ему рассказывали женщины, на то, что он видел, осматривая их тела, выслушивая их жалобы, слушая их истории. Когда он им отвечал — когда он им отвечает, — кажется, что все женщины, которые с ним говорили, стоят здесь, образовав круг за его спиной, вместе с ним читают вопрос и нашептывают ему ответ.

Этот тип меня волнует.

Нет, не так.

Не хочу сказать, что он будоражит меня как женщину, бросает в эти состояния, которые случаются у меня с тех пор, как я, молоденькая студентка медицины, открыла для себя фейерверки, землетрясения, цунами удовольствия и умоляла Пьеро подбросить меня до небес, повторить то, что он так хорошо умел со мной делать — где он этому научился? Ни в те состояния, которые случались у меня еще несколько недель назад, когда я со всей полнотой ощущала себя женщиной, абсолютной властительницей своей жизни, своей судьбы и своих желаний. Я запрыгивала на Жоэля каждый раз, когда хотела его, потому что его мне никогда не приходилось уговаривать, он любил это так же, как я, мы любили это… мы — и почему только он ушел, ПРОКЛЯТИЕ?!