Новый Мир ( № 2 2011) - Новый Мир Новый Мир

Да ведь в романе Колядиной комичная исповедь и изображается не как обычная практика, а как курьез, недоразумение. Молодой честолюбивый батюшка, только недавно выучивший благолепное греческое слово, сам не понимает, как оно вырвалось из его уст: не иначе как дьявол заставил отступить от исповедального канона. Уж очень поразила его красота юной прихожанки, так что он даже забыл расспросить, девица ли она или замужняя, и выпалил некстати застрявший в голове вопрос со свежевыученным словом.

Но наивная Феодосья нисколько не оскорблена дотошными расспросами батюшки. Напротив. «Сколько же вопросов Господь нам, грешным, приготовил! И о каждом-то грехе нашем Он позаботился! И для всякого срама книжное слово сотворил», — восхищается она дотошностью исповеди, прилежанием и ученостью отца Логгина. Тут сделаем небольшое отступление касательно имени главного героя. Оно тоже вошло в сумму претензий, предъявленных Колядиной.

Иеромонах Симеон и здесь сурово поправляет романистку: «Логгин на самом деле должен быть Лонгином». Немзер иронизирует: «...два „г” в этом имени — новация автора». Ну зачем уж так? В русской православной традиции существуют оба написания. В святцах сказано, что 29 октября — память мученика Лонгина сотника.Однако вот в Житии святых святителя Дмитрия Ростовского будет упоминаться «Святой Логгин сотник, который стоял на страже при кресте Господнем и исповедал, что Иисус есть во­истину Божий Сын». И Николай Лесков в «Сошествии во ад», пересказывая апокрифическое сказание, пользуется формой Логгин и цитирует: «Воин же Логгин, прием копие, удари в ребра Иисуса».

А в лекциях по русской истории Ключевского упоминается муромский протопоп Логгин, который, «благословляя жену местного воеводы в его доме, спросил ее, не набелена ли она». Вопрос имел далеко идущие последствия: обиженный воевода послал донос Никону, и священник был подвергнут Никоном аресту.

Интрига вполне в духе романа Колядиной.

«А како, сестра, не сажей ли адской наведены у тебя брови?» — въедливо спрашивает отец Логгин горожанку, подошедшую под благословение. Вопрос о том, можно ли женщине белиться, тоже обсуждается двумя священниками, а донос станет одним из сюжетных стержней романа.

У Колядиной в романе — тьма ошибок. Но все же не стоит приписывать ей лишние. Так что впредь мы будем употреблять имя Логгин без всякого смущения.

Если Феодосья — героиня, то отец Логгин — антигерой.

Справившись с кознями дьявола, который уже было «подбирался к межножию отца Логгина», пока он исповедовал красавицу Феодосью, священник, умиленный наивной и горячей верой девицы, возмечтал вылепить из нее истинную рабу Божию, ко славе Бога и своей собственной. И ведь это у него получается.

Острая умом, пышущая здоровьем, жаждущая любви Феодосья стараниями отца Логгина превращается в убивающую плоть фанатичку. Но сначала ей предстоит влюбиться в скомороха Истому, согрешить с ним, зачать дитя, пережить арест и казнь возлюбленного, быть выданной родителями замуж (разумеется, за человека нелюбимого), признаться в грехе мужу, родить сына. Причем виновником смерти дерзкого скомороха оказывается родной брат Феодосьи — конфликт по всем правилам романтического повествования.

Историю любви и страданий неординарной женской натуры в декорациях семнадцатого века читать было бы занятно, как всякий приключенческий роман с динамичной интригой и историческим антуражем. Но эффект от первых глав, грубых, скабрезных, но все же отдающих литературой, быстро проходит, и на первый план выступают сюжетные нелепости, усугубленные языком, сквозь который все труднее и труднее продираться.

Простим автору то, что слава о благочестии Феодосьи, спящей на голой лавке, питающейся сухим хлебом, отказывающей мужу в плотских утехах и проводящей дни в молении, как-то слишком уж быстро распространяется по городу. Еще не разрешившаяся от бремени незаконным чадом Феодосья уже приобретает славу подвижницы и родовспомогательницы: женщины на сносях стремятся к ней прикоснуться, чтобы легче родить. Все-таки подвижники завоевывают свою славу не в два-три месяца, а годами.

Смиримся и с тем, что отец Логгин, злой гений Феодосьи, требует от прихожанки все новых и новых подвигов и склоняет свою подопечную к тому, с чем православная церковь всегда боролась как со скопческой ересью.

«Вырвать саму похоть из лядвий своих!» — восклицает отец Логгин в ответ на смятенные вопросы Феодосьи, какие еще жертвы может она принести Богу. И в экстазе самопожертвования Феодосья вонзает себе нож в «естество», как описывается это действо в романе. Или «отрезает себе похотник», как рассказывает потом о ее подвиге повитуха Матрена.

Оправившись после длительного беспамятства и обнаружив, что пропал ее драгоценный сын (волки утащили, уверены горожане), Феодосья превращается в юродивую, ходит по городу в грубом рубище, таская на себе люльку сына, взятого Богом на небо, разговаривает с сыночком-ангелом, а ночи проводит на ступенях храма. В народе ее зовут «дуркой беспохотной» и чтят как юродивую.

И вот эту героиню в конце романа автор собирается сжечь. Елена Колядина часто рассказывает, что в одной иностранной книге о ведьмах наткнулась на запись: «В 1672 году в городе Тотьма была в срубе сожжена ведьма по имени Феодосья». Никаких дополнительных сведений об этой Феодосье не было, и поэтому всю историю писательница придумала. Что ж — придумала довольно неуклюже.

Я не большой специалист по семнадцатому веку. Но все же берусь утверждать, что сжечь юродивую по приговору церкви — крайне неудачный сюжетный ход (а ведь на нем держится весь роман). Потому что юродивые в народе почитались как святые. Вспомните Бориса Годунова: царь бессилен против юродивого. А. М. Панченко в работе «Юродивые на Руси» пишет о том, что оппонент Никона Павел Коломенский стал юродствовать, ибо это была «последняя возможность сохранить жизнь. <…> юродивый считался неприкосновенным».

Уж если Никон не мог открыто осудить прослывшего юродивым, нарушить традицию, то какому-то тотьминскому священнику отправить на костер юродивую, почитаемую в народе, было явно не по силам.

Простим автору то, что он упрощает судопроизводство подобных процессов: на Руси казнь за ведовство вовсе не вершилась в одночасье по чьему-то доносу. Церковные власти должны передать дело светским. Должно быть следствие. А что предъявить юродивой Феодосье на следствии? Что она крест преогромный из цветов соорудила? Никакой суд не признает это богохульством.

Сжигали же не юродивых, а заподозренных в сношении с нечистой силой. Источником таких обвинений чаще всего были реальные несчастья: мор, болезни, падеж скота, неурожай, пожары. Сознание народа требовало поиска виновных — и тут общественное мнение указывало на какую-нибудь знахарку, травницу, ворожею, и ей грозил самосуд. Церковный суд часто спасал предполагаемую ведьму от самосуда и нередко ограничивался наложением епитимьи.

Кстати, поразившую ее летописную запись Колядина могла извлечь не из заграничной книги о ведьмах, а из классических трудов по русской истории и этнографии: она цитируется и в «Истории...» С. М. Соловьева, и в книге А. Н. Афанасьева «Древо жизни», и в книге Сергея Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила», и в десятках уже современных компилятивных работ. Приведу ее полностью: «В 1674 году в Тотьме сожжена в срубе, при многочисленном стечении народа, женка Федосья, оговоренная в порче; перед самою казнию она заявила, что никого не портила, а поклепала себя на допросе, не стерпя пытки».

Здесь от каждого слова тянутся гипотетические сюжетные нити. Ясно, что было событие, причину которого в народе интерпретировали как насланную порчу. Было следствие над предполагаемой виновницей. Был суд. Был приговор.

Но Колядина не собирается пользоваться возможностями реалистического развития сюжета, предпочитая фантазийное развитие событий. Жанровая мутация вредит роману. Повествование покидает сферу логически мотивированного, но неохотно устремляется в сферу сказочного, оправдывая авторскую самоаттестацию жанра «веселая галиматься», где придется убрать как лишнее слово «веселая». Феодосья бежит из города (чего ради — неясно), проваливается в пещеру, думая, что провалилась в ад, но оказывается в жилище подземной чуди. Легенды о чуди, которая под землю ушла (помните картину Рериха с этим названием?), на Руси были распространены повсеместно. Чудью летописцы называли одно из финно-угорских племен, историки имеют разные мнения по поводу мест их проживания, но подземная чудь — все же народ мифологический. В пространстве мифа оказывается и Феодосья (недаром в ее жилище запросто приходит Смерть, не за Феодосьей, а так, подлечиться, занемогла старушка).