Новый Мир ( № 2 2011) - Новый Мир Новый Мир

Нам нравится думать, что наш печальный исторический опыт кого-то чему-то научил. Причем нравится далеко не только из гуманистических соображений. Эта мысль нужна нам для самоутешения и самоутверждения, для повышения ценности собственного опыта. Урок-то во всем этом есть, но только урок этот — вещь в себе. Если бы действительно было возможно учиться на чужих ошибках, мир был бы значительно более уютным местом.

Культурный шок

В начале моей здешней жизни американцы часто спрашивали меня, испытываю ли я “культурный шок”. Ответ был мне самой не вполне очевиден. Например, в первые дни работы у меня довольно сильно ныли какие-то мышцы около ушей — от непривычки постоянно улыбаться. Казалось бы, какой уж тут шок — после всего, что к тому моменту было прочитано и услышано о знаменитой американской улыбке. Неожиданность тем не менее была, и состояла она в осознании того, с какой мрачной рожей ходила я, скажем, по Московскому университету — притом что привыкла считать себя человеком вполне воспитанным и приветливым.

Культурный шок, на мой взгляд, подразумевает реакцию обеих сторон. Что-то вроде того, как два человека, зарядившиеся статическим электричеством, случайно соприкоснувшись, ощущают удар одновременно. Сейчас я расскажу две истории из моей педагогической практики, которые, с моей точки зрения, вполне отвечают этому требованию и почти не нуждаются в комментариях.

Первая история происходит на одном из ранних занятий на первом курсе. Тема: место работы и заодно — предложный падеж. На странице учебника — фотографии каких-то заводов, школ, библиотек. Подписей под картинками нет. Студенты должны посмотреть и сказать: “Это школа. Он работает в школе”. Фотографии, надо сказать, маленькие и довольно нечеткие, поэтому я даже удивляюсь, с какой лихостью они угадывают, что там изображено. Доходит до больницы. Тут как раз, с моей точки зрения, все более или менее ясно: машины с красными крестами, люди в белых халатах. Однако в аудитории повисает мертвая тишина. Я ничего не могу понять. Проходит несколько секунд, и я слышу, как одна студентка тихонько говорит другой: “Представляешь, а я сначала подумала, что это что-то медицинское!” Я бросаюсь на нее, как коршун: “Ну так в чем же дело? Медицинское, конечно!” И вижу множество устремленных на меня глаз, полных самого искреннего недоумения. “Но здесь же нет пандусов для инвалидов...” — растерянно говорит девочка. Даже странно, сколько всего успевает промелькнуть в сознании за какие-то доли секунды. Ни с того ни с сего выплыл какой-то условный советский агитатор-пропагандист полувековой давности, который точно знал бы, что ответить следует так: “А у вас зато негров линчуют!” Промелькнул и исчез герой “Белого солнца пустыни” (“За державу обидно!”). А вслух я при этом исправно толковала: “Да, у нас так бывает. Нет традиции бережного отношения к личности. Мы этому только учимся”, — а про себя добавляла: “Моими бы устами...”

Вторая история произошла со студентом-четверокурсником. Он к тому моменту уже вполне прилично говорил по-русски, отличался невероятным усердием и как-то особенно болезненно переживал неудачи. Как-то раз я попросила четвертый курс самостоятельно выбрать и прочитать что-нибудь из российской прессы. И вот приходит этот мальчик ко мне в кабинет, швыряет распечатку на стол и говорит, что все — теперь он окончательно убедился, что никогда в жизни ему этого языка не одолеть. Что он прочел эту небольшую заметку пять раз, понял все слова, на всякий случай перепроверил по словарю — и в итоге решительно ничего не понял. Мне, говорит, такая чушь померещилась, что и сказать стыдно. “Ну ничего, — говорю я, — вы все-таки скажите, а там посмотрим”. — “Вы представляете, — говорит он, исполненный сарказма по отношению к самому себе, — я понял так: генеральный прокурор России сказал, что если Юлия Тимошенко приедет в Россию, он ее арестует!” Именно это в статье и говорилось, о чем я ему немедленно и сообщила. “Позвольте, Вера, — говорит он, — „генеральный прокурор” — это „attorney general”?” Я подтвердила и это. “У него что, есть доказательства, улики? И вообще, у нее же дипломатический иммунитет!”

Надо сказать, что шок наступает не в этот момент, то есть не тогда, когда я добросовестно объясняю, что нет у него улик, что он это просто так сказал — фигура речи, выразил свое отношение. Нет, шок наступает в тот момент, когда я вдруг понимаю, что он мне не верит. Старается поверить, потому что за три с лишним года нашего знакомства привык к тому, что я вообще-то обычно их не обманываю, — и не может. А ведь к этому моменту многое о российской истории и политике было уже рассказано и — вроде бы — понято. Я в очередной раз объяснила, что российские политики, в том числе — стоящие у власти, ответственности за свои слова не несут и, в общем, могут говорить все, что угодно, что система наказания за диффамацию не развита. Что это отчасти наследие советской демагогии. Что слово, неугодное власти, могло приобретать страшный вес — и убивать или портить жизнь, в зависимости от эпохи, в то время как слово самой власти могло быть абсолютной пустышкой и т. д. и т. п. С другой же стороны, нашему прокурору закон не писан, иммунитет иммунитетом, но визит Тимошенко отложила. В общем, он уходил и возвращался ко мне еще два раза — чтобы уточнить, не путаю ли я все-таки чего-нибудь.

Вот такие вещи объяснять труднее всего. Особенно когда дело касается юридической практики. История с Моникой Левински похожа на дурацкий анекдот, но ведь крошечная — и такая понятная! — ложь действительно могла стоить президенту его кресла, а стране обойтись потерей довольно популярного президента. Создается впечатление, что понятия абсурда и логики в России и Америке решительно расходятся. Абсурд по-американски — это доведение до абсурда логики и правила. Этот вид абсурда осознается, остраняется и обыгрывается — в прессе, в телешоу, в разговорах. Абсурд же по-русски — в виде изначально игрового отношения к правилу и закону — при всяком с ним столкновении вызывает реакцию, которую иначе как культурным шоком, пожалуй, и не назовешь.

В декорациях семнадцатого века

Алла Латынина

*

В ДЕКОРАЦИЯХ СЕМНАДЦАТОГО ВЕКА

На букеровском обеде за нашим столом возник довольно банальный разговор: кто же станет победителем? Я высказалась в том духе, что очевидного фаворита в списке нет, так что ничего предсказать невозможно. С уверенностью можно назвать только аутсайдера: «Цветочный крест» Елены Колядиной. С самим романом, правда, я не была знакома, но аргументы Андрея Немзера, беспощадно высмеявшего «дикое невежество» автора и отсутствие у него чувства языка, казались мне совершенно неотразимыми, а приведенные им примеры — убийственными. Ну в самом деле, если уж писатель решился стилизовать русский язык семнадцатого века, то должен знать, что отче — это звательный падеж (и не писать «согласился отче»), что личина не лицо, а маска, а единоутробный сын — вовсе не значит «единственный» («Время новостей», 02.11.10). Да и не одинок Немзер в своих претензиях. Не столь громокипящ, но от этого не менее беспощаден был Сергей Ходнев, еще раньше в газете «Коммерсантъ» (20.10.2010) сообщивший, что от языка «Цветочного креста» у него «волосы на голове шевелятся». Список комических ошибок, отмеченных Ходневым, впечатлял не менее немзеровского: тут и куны в качестве денежных единиц, исчезнувшие по крайней мере двумя веками раньше описанных событий, и «картофельные рогульки» задолго до введения картофелеводства в России, но самое нелепое — употребление слов, значения которых писательница не понимает: «скоктание», то есть щекотка, у нее оказывается половым актом, а «становая жила», то есть позвоночник,— мужским членом.

Досталось роману Колядиной и от других критиков. Ценимый мною Сергей Беляков, полный антипод Андрея Немзера, участвуя в заочном круглом столе «Частного корреспондента» от 15 декабря, заметил, что присутствие в шорт-листе «Цветочного креста» Елены Колядиной — позор Русского Букера. « Бред сивой кобылы», — словно отозвался на реплику Белякова питерский критик Вадим Левенталь, добавив иронически, что если премия достанется Колядиной, «это будет феерично».

Я была уверена, что «фееричного» решения жюри себе не позволит и роман череповецкой писательницы включен в шорт-лист ради своеобразно понятой политкорректности, дабы избежать обычных упреков за литературу «в пределах Садового кольца». Однако сидевший за тем же столом Николай Александров немедленно мне возразил: «Вот как раз Колядиной и стоит дать премию». Мнение критика, к которому я отношусь с симпатией и доверием, меня страшно заинтересовало. Получалось, что там, где Андрею Немзеру и Сергею Ходневу привиделись невежество и дикость, можно усмотреть самобытность, свежесть, дерзость, раскованность, чувство юмора и литературную свободу. Тут как раз и объявили имя победителя: Колядина…