Искупление - Василий Лебедев

Дмитрий выслал сторожевые полки, но на покров уже остались лишь следы от нашествия Арапши.

Русь еще не оплакала мертвых, а уже новое известие: решили мордовские князья, что повержен Нижний Новгород, напали на город, дограбить остатки. Однако второй сын князя, Борис Дмитриевич, собрал воинство и настиг полки и обозы мордовские у той же реки у Пьяны. Теперь побиты были мордовские полки и тонули в той же реке, где в конце лета тонули русичи.

В день ангела любимого сына Василия - в самом начале января - Дмитрий собрал в стольной палате бояр, воевод, ближних людей своих. Только веселья не было. С рундука в предпорожную палату вваливались бояре, собольи шубы складывали на лавки, обтаптывали снег, крякали, потягивали носом - хорошо пахнет из подклстной поварни. В палате уже кучнились бояре да воеводы, голова к голове, и о чем бы ни заходила речь, все сбивались на битву у Пьяны-реки. Вот уж и за столы сели, дождавшись, когда Митяй освятил трапезу.

Митрополит Алексей прислал через служку благословение князю Василию и всему дому Князеву и всем гостям, но сам быть не мог: с полгода уже не отпускала его болезнь.

- А Киприян-от сидит во Киеве! - напомнил Оле-шинский.

- Этакого не бывало: прислать нового митрополита на Русь, когда старый жив! - поддержал разговор Акинф Шуба,

- Справно ему отповедал наш великой князь: есть у нас митрополит, а иного не надобе! - громко, чтобы слышал вошедший в палату Дмитрий, сказал Олешинский и пошел цапать одной рукой бороду, другой - волосы.

Монастырей с Кусаковым и Кошкой пытались поддеть кого-то шуткой, хотели веселья, коли день веселый, но не выходило пока. Чуть припоздав, явился Федор Свиблов. Не все еще видали его после возвращения из нового похода в мордовскую землю. Он водил туда московский полк и вместе с полком Бориса Нижегородского наказал союзников Мамая.

- Как воевалося, Федор? - спросил Монастырей. - Всю землю пусту створили! - дернул шеей Федор Свиблов.

Тут бы и разгореться, мнилось, веселью. Великий князь посадил на колени шестилетнего Василия, поцеловал его, одарил прилюдно новой шапкой собольей и крохотными латами, изделием Лагуты. Громко все восхищались подарком, хвалили Василия, желали ему здоровья и отцова ума.

По первой же чаше стало видно, что меды на столе слабые, а пиво густо намешано с медом и только гнало пот, а в голове оставалось трезво. Первым крикнул Дмитрий Монастырев:

- Княже! Почто меды слабы?

На удивление, князь не осерчал, а будто бы даже обрадовался. Со своего высокого стольца-приступа он громко сказал:

- Бражны меды на Пьяне-реке остались!

Вот оно! Вот куда метил Дмитрий, и спроси Монастырев, не спроси, а великий князь нашел бы место слову этому. Нет, недаром поставлены были слабые меды!

- Там все выпито! - снова крикнул Монастырев, видимо дома жахнул яндову своего меду.

- Эко, возглаголал! - нахмурился Дмитрий и ссадил сына на пол, подтолкнул слегка - иди к матери!

Молча пили слабый мед. Кошка причмокивал. Оле-шинский лукаво хвалил.

- Чего в Орде, Дмитрей свет Иванович? - спросил тиун.

Это было интересней медов, и затихли снова столы.

- Дело спросил, Микита Свиблов...

Дмитрий собрался с мыслями, обвел столы взором строгим - все свои заговорил:

- Мамай готовит великий набег на Русь. Несговорчивых эмиров на плаху ведет. Владыку нашего из Сараю своего гонит вон! Арапшу пригрел, а тот пришел ажио с Арал-моря - вон куда раскрылил волю свою! До медов ли нам, братие? Со Пьяны-реки хмель долго не выветрится, а в Переяславле, в Нижнем, в Муроме, в Юрьеве, во Владимире - тамо останется по вси дни - хмель слез горьких... Вот мы рады, что повоевал наш добрый воевода землю союзника Мамая, а ведь Мамай придет к Нижнему, не оставит тот город неотмщенным.

- Отстоим! - раздался голос Монастырева...

Разъезжались непоздно. Тихо и светло было у каждого на душе: что ни говори, а посидели, послушали великого князя - будто сторожевые полки расставили: спокойно стало на душе.

Затихли ступени на рундуке. Лошади проржали уже на церковной площади. Далеко-далеко, у Фроловских ворот, что у церкви Спаса, прокричал страж, затворяя за последним. Дмитрий стоял один в собольей шубе внакидку, без шапки и смотрел на ночную зимнюю Москву. Было тихо и морозно. Город казался не таким большим, как летом, он исчезал из виду совсем близко: снегом сровняло крыши и пустыри, сады и реки, только изредка мелькнет в непостижимой земной дали редкий ночной огонек - баба вышла к стельной корове, скороспешно побежали за знахарем к умирающему или к повитухе для роженицы... Город лишь угадывался от этих огней, напоминал князю, что он живет, затаясь под щедрым русским снегом.

"Русь, да приидет ли покой твой..." - прошептал Дмитрий и с надеждой, что будет услышан его голос, посмотрел на темно-багровое, как его княжеское знамя, небо, осыпанное звездами. И вспомнилась материнская примета: белые звезды в рождество народят белых ярок...

12

И снова было лето. Вторая половина. Мирно пел жаворонок, презирая границы княжеств и уделов. Елизар Серебряник слушал его и слушал, что пела по-татарски Халима.

Скуп и жесток ты, отец мой, Ты на скот меня променял. Превратятся скорей пусть в песок Деньги, что на шее звенят. Все ягнята, что взял за меня, Пусть попадут в волчьи зубы. Жеребята, что взял за меня, Пусть падут, не став скакунами.

Она ехала далеко впереди. Давно, вот уже несколько лет, мечтала она увидать милую глазам и сердцу степь. Только увидать, хлебнуть шального степного ветра - и снова в Москву, к дочери, к любимому, ладному, рыжеволосому Елизару... Перед жатвой не думал Елизар, что урвет время, но прискакал от великого князя гонец и приказал выехать в степь, где надо увидеть хотя бы один аил кочевников. Елизар понимал, зачем надо: по одному аилу можно судить без ошибки, будет скоро поход или не будет. Как это вызнать, лучше Елизара никто не разглядит, а если еще и Халима...

С весны было слышно, что Орда снова сделала набег на Нижний, но набег небольшой, и это особенно насторожило великого князя. Наступил август удобнейшая пора для набегов. И вот Елизар в степи. Вечер. Он готовил ночлег, с улыбкой вспоминая последнюю ночь на чужбине, в шатре Халимы. Тоже был берег реки, высокий, крутой, а там, на другом берегу, от воды, что плескала на повороте у низкого берега, начиналась равнина. Уже не степь, но еще видны были меж перелесков большие разводья степных трав.

Халима стреножила коней и спустилась к реке с мехом для воды. "Ловко придумано - вода в кожаном мешке..." - между делом подумал Елизар, устраивая из нарубленных веток шалаш. Он навесил края, выстлал землю мелкими ветками, принес каптаргак с едой, отвязав этот походный мешок от седла, вынул еду, а мешок постлал на ветки. Ну чем не брачное ложе? Лучше, чем тогда было!.. Сухих веток близко не было, и он отошел в кустарник, где с зимы висели наломанные снегопадами ветки. Уже возвращаясь и тихо напевая песню Халимы - "...все ягнята, что взял за меня...", - он услышал будто чьи-то голоса. Голос Халимы точно. Он прибавил шагу и, не доходя еще берегового обрыва, увидал конника на другом берегу. Тот гнал коня стланью, будто за ним гнались. Почуя недоброе, Елизар крикнул:

- Халима!

Ни слова в ответ. Он бросил охапку и глянул вниз:

- Халима-а!

Она лежала у самой воды, стрела дрожала над ее спиной.

Елизар ссыпался с берега, увидал кровавую пену на ее губах. Стрела прошла ниже лопатки и вышла под грудью - страшный, рубящий удар плоского наконечника сразил ее наповал. Она видела Елизара, должно быть, глаза смотрели сквозь темную пелену, но и это слабое движение жизни тут же угасло.

...Он вынес ее на берег, положил еще гибкое тело поперек седла и тихонько тронул от проклятого места. Надо было доехать до первой церкви и схоронить.

"Халима... - шептал он и гладил свободной рукой ее черные волосы. Халима, а как же Олыошка-та?.."

Он нехотя оглянулся - идет ли умная лошадь Халимы - и вдруг встрепенулся: на том берегу десяток, за десятком - сотня за сотней выезжали тьмы конников. Они что-то кричали, но ни один не пускал коня в реку: видели, что впереди у Елизара густой лес.

"Ага! Нашла Орда!" - подумал жестко Елизар и подстегнул коня.

Наступила ночь.

Часть третья

ПОЛЕ

Была в городе Москве печаль великая, и во всех концах города поднялся плач горький, и вопли, и рыдания... оплакивали жены русские детей своих, рыдая в голос и захлебываясь слезами, не в силах сдержаться, потому что пошли те с великим князем на острые копья за всю землю русскую.

Пространная летописная повесть о Куликовской битве

И наступила тишина в Русской земле...

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича

1

С благовещенья задумал Дмитрий отъехать наконец в отчинные деревни, хоть раз за последние годы глазом хозяйским взглянуть на то, что оставлено отцом, что перешло к нему после смерти матери, княгини Александры. Молодому князю ведомо было, что в делах поземельных, в пошлинах и податях, в скотоводстве и торгах тиун Свиблов разбирается больше, но надо же и самому оглядеть имения, не все мотаться дядьке Миките. А необоримей всего была тяга побывать в дальних деревнях, в которые он наведывался еще с отцом и где впервые увидел лес, реку, увидел, как сонно волок-нится сладковатый дым костра, услыхал глухаря и грустную вдовью песню. Ему было шесть, как сейчас его любимому сыну Василию, но на всю жизнь запомнилась эта деревня, черная изба и баба в поминальном платке. Как сейчас видит Дмитрий ее чистый холщовый сарафан, крупные, крепкие и все же женские руки и деревянный чум молока... "Испей, князюшко, - богатырскою силою наполнишься..." И та же баба сыпала золу на куричий хвост, шептала приговоры - от всех болезней, кропила зарю с нового веника, дабы минули все несчастья молодого князя... И в душу запало то, что не выскажешь словом прилюдным, без чего никогда не защемит сердце при виде сирой деревни, прибившейся к речонке, нежданного погоста, забытого остожья на лесной поляне... И никогда, казалось Дмитрию, не загорится смертный человек любовью к ближнему, ко всей этой единственной, многогрешной, горькородной земле, не пробудись он хоть раз в незнакомой избе, не заблудись в престрашно бескрайних болотистых лесах и не спасись, - будто заново родился! - выбредя на дальний колокольный звон... "Пора, пора отъехать в отчинные деревни! Князь я аль не князь?" - не раз подбадривал себя Дмитрий, но отъехать туда так ему и не довелось. Годы пошли - один тяжелей другого. Война с Тверью, с Литвой, с Ордой в Нижнем Новгороде. Стояние на Оке и, наконец, тяжкое поражение на реке Пья-не... Новый епископ Сарайский, владыка Афанасий, сменив Иоанна, прислал тайного гонца и довел недобрую весть: сатанинским умыслом Мамая составлен в Сарае тайный заговор, чтоб извести великого князя Московского, а кто подослан то не ведомо. Вот и думай... Минувшую осень провозился с отцом Митяем: едва упросил его снять с себя драгие одежды, отставить вереницу слуг и отроков, коими он себя окружил, и смиренно пойти в Спас-Чигасов монастырь, что меж заяуз-ской и гончарной слободами. Дмитрий пошел на дело необычное: вместе с клобуком инока он повелел надеть на духовного отца своего и печатника мантию архимандрита! "Быть до обеда бельцем, а после обеда старейшиною монахов есть дело беспримерное!" - роптали на Москве и в иных городах русских, но особенно воспротивились нарушению церковного устава епископы Дионисий Суздальский и Пимен Переяславский. Почуяли, что Дмитрий метит поставить Михаила во главе русской церкви, неспроста исполчились супротив воли великого князя. Да они-то - полбеды, тяжко было уговорить митрополита, бывшего при смерти, не желал старик благословить на свое место Митяя: "Сей архимандрит еще новоук в монашестве..." Сергий Радонежский - вот кто, по мнению митрополита, мог заступить его место, но гордый и неистовый старец из Троицкого монастыря решительно отверг высокую честь, предпочтя уединение в своей обители и не желая погрязать в трудных делах митрополии. Не одобрял отец Сергий и новоставленного архимандрита Михаила, названного так после пострижения княжего печатника. Не желал Дмитрий отступать перед уставом, перед капризами, перед наветами врагов Митяя, не могли они или не хотели видеть, какая опасность грядет на Русь, в такую годину нужен в митрополии свой, надежный, а не присланный пастырь. Бояре и князь Серпуховской, днями пребывая у постели больного митрополита, уговаривали его утвердить печатника, говорили, что отвергнутый великим князем новый митрополит Киприан только и ждет, как бы въехать в Москву и взять посох первопастырский. Умный политик поборол в митрополите Алексее священнослужителя, и он благословил Михаила, но с оговоркой: если бог, патриарх и вселенский собор удостоят его править российскою церковью...