Искупление - Василий Лебедев

- То минуло.

- Нет, боярин Юрья! То минуло, да не прошло! По всему видать, по всем приметам черным: грядет внове хлад могильной. Не отведем его - омертвеет земля наша пуще прежнего.

Тишину нарушил голос Тютчева:

- Мутноумен ты, Юрья Васильевич!

- Цыц! Молокосос! Затвори рот и уши, зане мал ишшо!

- И сделаю, Юрья Васильевич, затворю, а ты, великой ростом, за двоих внимай, положа уши на плечи!

- Да уймите вы язык шершавой! - взмолился Оле-шинский. Но где там! Тютчева подхваливает Монасты-рев, Кусаков, Минин... Силу берут, дьяволята, а князь молчит, любя их.

Давно уж солнышко закатилось, девки теремные "вечи поставили на столы и на малые полицы по стенам, выблеснули те свечи огнями на мокром от пива и меду дубовом столе, на широких, тоже мокрых половицах, как в столовую палату вошел большой тиун Серпуховского и остановился на пороге, не смея подойти. На дворе Серпуховских тиун Вербов был в большой силе, за столы же его никогда не сажали и в гости не брали, не то что тиун Свиблов у великого князя - тот всегда за столом.

Серпуховской учуял что-то неладное по лицу тиуна, поднял руку над головами гостей, решительно позвал Вербова к себе:

- Что выставился? Раствори уста!

- Володимер Ондреич... Княже!.. Гонец из Кремля к великому князю! Вербов опасался Дмитрия после того неправедного суда над Елизаром Серебряником и потому низко поклонился сейчас обоим державным братьям, каждому особо.

- Впусти! - приказал Серпуховской, а Дмитрий кивнул.

Мало кто слышал разговор, но почти все почувствовали недоброе. Одергивали друг друга. Затихали.

Вошел гонец. Он был не из кремлевских. Дмитрий напряг память и вспомнил, что это сотник Туманов (звать - не помнил) с петровской сторожевой заставы на тверской дороге. Туманов приблизился к красному углу просто и смело. Молча протянул великому князю помятый, запыленный свиток. Дмитрий стал читать - с пяти лет учился грамоте, а Серпуховской жестом приказал подать гонцу пива. Туманов выпил на виду у всех, покосился на Монастырева, который совал ему баранью ногу, и только хотел принять, как Дмитрий поднялся над столом.

- Братья! Дружина! Михайло Тверской вновь захотел судьбу пытать: войною идет на нас! Тихо! Всем сидеть велю... Петрова дня ради.

Дмитрий стоя налил себе пива, сдобрил его двумя ложками пресного меда и стал пить, все так же, стоя. Вот он оторвался от чаши и, как бы между делом, обронил Серпуховскому:

- Сей же час разошлем гонцов по всем городам нашим, дабы собрать лицом всех князей подколенных. Конные и оружные!

8

Над лесным озером допоздна кричал одинокий лебедь. Люди из примещерских сел и раньше замечали, что в иные годы лебеди не летели далеко на север, а опускались на лесные озера, сокрытые от больших дорог и глаза людского непроходимыми чащами Мещеры.

Олег, великий князь Рязанский, створил короткую молитву перед ужином и ходил по медвежьей шкуре, брошенной поверх толстого войлока на землю, по-татарски. Шатер был просторен, но князь Олег не любил лишних людей около себя. Все ближние люди - мечник Егорий, подуздный Иван, походный покладник Юрий, дети боярские, - все они спят в телегах и под телегами вокруг шатра, ужинают тоже там. Один лишь Епифан Киреев во всяк час вхож в шатер и спит на медвежьей шкуре у самого входа: если вёдро - на воле, если дождь - Олег пускает его внутрь.., Всполохи огня от высокого костра бесстрашно взметнулись в июльское небо, дрожали на желтом шелке шатра.

- К чему это он раскричался? - спросил Олег.

- А та-ак, женушку свою жалеет! Ежели бы я стрелу успел заговорить не плакал бы сейчас.

Епифан Киреев говорил это князю Олегу, а сам вынимал медное блюдо из походной поклажи, что была в ближней телеге, поставленной у самого входа. Он оглянулся на князя - стоит в роздерге шатрового полога, освещен пламенем костра. Высокий, Олег мог бы казаться и вовсе статным, не будь в теле его преждевременной тяжести, от которой все движения казались плавными, округлыми, что ли. Но, может, он утвердил в себе эти неторопливые жесты, чтоб казаться в свои тридцать лет степенней и мудрей. А перед кем казаться, если он сам себе голова и всему княжеству? "Не-ет, это уж от природы", думал между делом Епифан, но старался не смотреть на князя: он недолюбливал взгляд его бесцветных глаз. Этот постоянно напряженный взгляд, глядевший на боярина обидно, недоверчиво, пе-ретакивался в лице князя с тонкими, всегда поджатыми губами, готовыми покривиться в сомнении, выпустить острое жало хорошо продуманных слов или пуститься в крик, не к тому, чтоб облегчить душу, - нет, крик всегда был тоже рассчитан, чтобы сбить с мысли своего боярина, соседнего князя, посла или несговорчивого епископа.

Епифан достал блюдо, обдул его и засеменил к костру. Там загалдели, выкатывая из жара глиняный неровный ком.

- Неси сюда, я сам! - крикнул князь.

Епифан поддел ком глины двумя палками и, держа блюдо под мышкой, понес к шатру. Там он положил пышущий жаром ком на траву и хотел ударить по нему палкой, но князь снова остановил его;

- Подай меч!

Епифан отстранил набежавшего было мечника и сам вынес меч. Князь обхватил рукоять меча узкой, без ми-зинного пальца ладонью и ловко ударил концом меча по глине. Ком развалился, и обнажилась бело-желтая туша лебедя, заляпанного глиной прямо с перьями. Перо обгорело, но почти не дало запаха, зато на диво сильный и пряный дух истомленного в глиняном панцире лебедя растекся по лесной поляне и, казалось, достиг озера, поблескивавшего за деревьями.

- Блюдо!

Епифан помог князю закатить на блюдо жареную птицу, и вместе они, не отрывая глаз от чудесной еды, внесли блюдо в шатер. На столе зажгли свечу, из влажной холстины достали и нарезали хлеб. Пиво, мед и кувшин фряжского вина - пошлина с проехавших месяц назад тверских купцов - поставлены были на большой самодельный стол. Деревянные расписные яндовы сдвинулись на середину.

- Фряжского?

- Пива, пожалуй, добрей: оно сразу кишки завертит! - усмехнувшись, ответил князь. - Давай!

Вот оно! Темно-коричневое, пахучее и пенящееся, с легким запахом жженой корки и ячменя, оно золотилось мелкой осыпью хмеля, а если продуть пену - во всю глубину яндовы играло и шипело. Тут главное удобно сесть на стольце походном, расставить колени, локти - на стол, зажмуриться и тянуть понемногу из яндовы, а Епифан, верный боярин и советчик, уже отламывает для князя лебяжью ногу... Мать говаривала прежде: "Не пей, Ольгушко, пиво, отцу станешь подобен - тяжел вельми и обл!"

- Помилуй бог, как славны ныне рыбные ловы, да вот уж и птичьи, бегло крестясь, проговорил князь Олег, - а ведь токмо-токмо ильин день минул...

Говорили по-пустому, но каждый - и в шатре, и там, у костра, где расположились ближние вой из стремянного полка, поедая битых уток, - все думали о том, чему суждено быть под Тверью, а после и во всем княжестве Московском, намерившемся сокрушить Тверь, не взирая на Литву и на Орду. Как это - не взирая? Тут надо смотреть, и смотреть в оба...

Князь Олег Рязанский чувствовал себя привольно только вот в таких выездах. Там, в стольном граде своем, в терему, на высоком берегу Оки, кажется, ни разу не спалось спокойно, да и не диво: набеги Орды с пожарами, грабежом, беспощадной резней, с плачем и криками полона - со всеми страхами, коих было превелико, не давали поселиться покою ни в тереме, ни в душе. А стоит отъехать на северо-восток, к Мещере древней, где леса с озерами, со зверем, птицей, где множество дикой пчелы, а главное - тишь и глушь лесная, испокон пугавшая Орду, так и отойдешь, отмякнешь душой и телом. Сколько раз при набегах уходил сюда Олег Рязанский! Сюда увез он и зарыл родовое серебро в месте, никому не ведомом, даже сыну его Федору. Не с того ли уж легко Олегу Рязанскому тут и тогда даже, когда лежит его княжество в развалинах и пепелищах? Точно, не худо бы взградить каменные стены вокруг Рязани по московскому чину! За каменной стеной можно отсидеться и в ордынские набеги, только нелегко поднять на такой труд разоренное княжество. При другом набеге лучше вновь утечь к Мещере, бросив на прикрытие лихих рязанцев из стремянного полка. Два года назад полегли стремянные под кривыми ордынскими саблями, а великий князь с семьей и казной сумел укрыться в лесах...

- Что ня молвишь, Ольг Иванович, про Тверь с Москвою? Что довел тебе вчерашнего дня гонец? - с обидою и бражной смелостью спросил князя ближний боярин.

Князь Олег отломил другую лебяжью ногу, локтем указал на кувшин с медом - налей! - подержал молчание и проговорил наконец хмурясь:

- Ня молвишь! Тут молви ня молви, а Митька-т Московский невиданной силой навалился на Тверь. Все княжество под московскими полками.

- А кто под рукою у Митьки? - спросил Епифан, намеренно унижая московского князя именем, коим недостало называть боярину князя даже заглазно. Олег почувствовал в словах боярина поношение всему княжескому роду и насупился вновь: