Брусничное солнце - Лизавета Мягчило

нею любые двери, она играючи толкала их тонкими горячими пальцами, щебетала за завтраками рядом с очарованным ею отцом. С первого дня обжилась, ведьма всегда была заметной. А значит, крался кто-то посторонний, тщательно ровняя размеренный шаг.

Пистолет сам удобно лег в руку, пытаясь обуздать скачущее по нервам напряжение, Самуил быстрым шагом направился к двери.

Перед кроватью Лады стояла нечисть. Не как те, которых тянуло из пекла ведьмино колдовство, и по окончанию обрядов обратно отправляло, нет. Из плоти и крови. Он видел, как лунный свет касался плотной болезненно-белой кожи, как хищный оскал поганил и без того нечеловеческие черты. И рука с пистолетом дернулась. Впервые за свою жизнь Брусилов не попал. Страх сковал руку, единственная пуля ушла куда-то в плечо твари. Она даже не вздрогнула. Вскинула голову, встречаясь с ним взглядом — глубоким, затягивающим, как трясина болота. Мертвым.

Так живые не смотрят, из зрачков существа на мир смотрела пожирающая темнота, жажда крови… Мгновение показалось вечностью, пока Брусилов, вмерзая в пол, глядел, как нечисть склабится.

Собственной оплошностью он позволил злу уйти. Безумный взгляд метнулся к развороченному столу — кровавой простыни не было. Самуил лишился возможности быстро вернуть Варвару домой.

И всему виной продолжающий приподнимать волосы на загривке страх.

— Успокойся, граф, не дойдет он до болот, не достанет пулю…

Ужас въелся, плотно забил собой глотку. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Еще нагретый пистолет валялся у входа. На горле Лады, раздирая запах рубашки до ряда последних ребер, зияли неглубокие кровоточащие раны от когтей. Алое пятно расплывалось по белоснежной ткани.

Если бы выродок успел, если бы убил ведьму, забирая последнюю надежду, он бы вконец тронулся… Взгляд заволокло пеленой, Брусилов свесился с окна, почти вывалился. А у грани липовой аллеи мелькали десятки теней — жадные, голодные. Они прикрывали отступление обреченного на смерть хозяина.

Самуил продолжал глядеть в темноту, пока силуэты не растворились в ночи. Послышалось первое пение петухов в хозяйских пристройках заднего двора — перевалило за полночь. Сзади на голое плечо легла маленькая горячая рука, заставляя вздрогнуть. Повели горячие пальцы по коже вниз, очертили лопатку и соскочили по позвонкам до поясницы, привлекая внимание. Ведьма спокойно продолжила:

— Я успела его разглядеть и убедилась: человек. Колдун он. Умело личину меняет, да только я на веку побольше видела, глаза так просто мороком не затянуть. Не среди нечисти твоя невеста — с колдуном она водится. Давай, помоги мне, нужно найти хоть каплю его крови, тогда путь на болота нам будет открыт. Не придется думать, как ломать его защиту, если сможем разрушить его.

Колдун. Еще один мужчина.

В памяти ярким всполохом вспыхнуло собственное обещание.

Я любого убью…

Лавина ужаса стремительно схлынула, оставляя после себя разруху. И внутри разжигалось привычное чувство, с ним он успел сродниться, оно проросло сквозь кости. Злоба.

Пока Лада зажигала свечи, пуская в пляс тени по комнате, он опускался на колени, щурил, напрягая, глаза. И всматривался до рези, до песочной сухости под припухшими веками. Проводил широкими ладонями по оплавленному, прожженному до дыр ворсу. Нигде не было ни единой капли.

Ползающая рядом на коленях Лада раздраженно выдохнула, растерла ноющую рану не шее, перемазывая руки собственной кровью:

— Не расстраивайся, граф, если здесь нас постигла неудача, то я найду способ пробраться на его болото. Нужно успеть до морозов, зимою хрупкий лед подарит обманчивый шанс, тогда-то он и будет нас ждать больше всего. Зимой не сунусь, нас встретит там только смерть.

[1] Слуга при господине в богатом дворянском доме. Впервые должность упоминается в документах Петра 1 в 1706 году.

Глава 17

Тропы путали ее. Глинка поняла это, когда знакомая стежка, идущая вдоль тонких осин, неожиданно завернула в заросли папоротника, повела вглубь. А Яков обещал, что леший проведет… Внутри разгоралась тревога.

Она цеплялась за запястья, обжигала вместе с выросшей вдоль тропы крапивой, забивалась в волосы с перепрелой листвой, когда Варя спотыкалась о неожиданно вынырнувший корень и падала. Пыталась восстановить дыхание, упрямо сжимая губы.

Поднимется, отдышится и непременно встанет. У нее нет права вновь подвести подругу. Не сумела барыня выразить всю свою благодарность при ее жизни — постарается в посмертии. А та сопротивлялась, непохожая на саму себя, Авдотья скалилась и щелкала зубами за спиной. Стоило Варваре потерять равновесие, как упыриха рывком тянулась в ее сторону, метя в спину. И тогда она, скрепя сердце, сжимала нить, заставляла ту упасть рядом, сипло воя и отсыпая проклятия.

Трижды она вспомнила псов и ее мать, четырежды пожелала смерти от рук лешего.

Быть может, это и оскорбило хозяина леса? Варвара не знала. Впервые за жизнь она не одергивала Авдотью, впервые та позволяла себе подобное — срок службы окончился еще задолго до последнего вздоха, так в чем вина Вари? Разве ж она не предупреждала, не пророчила дурное, предчувствуя?

Виновата всегда и во всем.

Она так срослась с этим чувством, что давно не переживала. Плохая дочь, неприглядная холодная невеста, спесивая, словно безродная, девка. Быть может, если бы матушка отослала ее в монастырь, как грозилась каждый раз после крупной ссоры, все сложилось бы донельзя лучше? Теперь младшая Глинка не узнает.

В который раз Варвара тяжело поднялась. Вытерла расцарапанные в кровь ладони о затертую до дыр юбку, потянула за собой нить, ослабляя хватку. Та толкнулась в разодранную ладонь тонким пульсом, а затем стала толще, поднабралась ведьминых сил.

Барыня осмотрелась: здесь, в глухой чаще, лунный свет не пробивался через разросшиеся лапы сосен и вытянувшихся елей, громадные дубы великанами преграждали дорогу. Где-то недалеко слышался душераздирающий, унылый скрип — два близстоящих дерева терлись друг от друга в порывы ветра. Совсем скоро одно из них, совсем трухлявое и неживое, рухнет и похоронит под собою осиротевшее гнездо куликов, разметав крохотные кусочки скорлупы по округе. Станет тихо.

Бывало, под ногами пробегал шальной заяц. Останавливался неподалеку, дергал настороженным ухом, вглядываясь в путниц не по-звериному внимательным глазом, а затем припускал дальше, по своим делам.

А кругом так сильно пестрило от зелени, такой узкой была тропа… Они то и дело отирали с лица плотные нити паутины, пригибались, убирая нависающий с нижних веток деревьев лишай, Глинка давилась пропахшим перепрелыми листьями и гнилью воздухом. Леший завел их слишком глубоко в чащу, она зря доверилась.

Его гулкие хлопки заставляли вздрагивать, разносились по чаще и вязли в кронах, то и дело по широким стволам с возмущенным цоканьем проносились его служки — рыжехвостые белки,