Брусничное солнце - Лизавета Мягчило
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Яков не воспротивился. Сморщился с досадой и заковылял вперед. Тяжело, шатаясь. Варваре не пришлось ничего спрашивать, Авдотья шумно втянула воздух трепещущими ноздрями и резво засеменила за болотным хозяином следом.
— Подпалили-то шкурку, волдыри там прячешь? Или до мяса жгли? С отродья Брусиловского станется… Душегуб… Ирод…
Каждое слово, выплюнутое с презрением, заканчивалось невозмутимым прыжком на кочку. Взлетали вверх слипшиеся в клок волосы, били по драной на спине рубахе. А Авдотья ловила руками равновесие, снова прыгала. Почти как в детстве, когда они играли в саду, перескакивая с широкого бортика фонтана на выкрашенную в белоснежный скамейку. Только теперь в воздух взлетала не рыжая косичка, а сбитые космы, воздух ловили не тонкие пальцы — его полосовали когти. Одна из них выбралась из могилы, а вторая начинала размышлять, что попасть туда проще, чем жить.
Плечи Якова напряглись, зажимающие рану пальцы сжались, и он вновь досадливо сморщился.
— Всегда такой говорливою была? Я поражен, что ты сумела дожить до отрочества.
— Юности.
— Тем удивительней.
Короткая перепалка закончилась так же стремительно, как и началась: у уха Якова громко клацнули острые зубы, и кочка под ногою Авдотьи в тот же миг исчезла. Упыриха в гордом молчании ушла под воду. Чтобы вынырнуть у самых его ног, получая пинок по резво выброшенной вперед руке.
Варваре пришлось натянуть повод, заставляя отступить былую подругу. Позже. За каждый своевольный шаг, за каждый раз, что она подавляла чужую волю, Глинка непременно извинится. Да только не простит ее Авдотья — по пылающим ненавистью глазам было видно.
Остаток пути они прошли в гнетущем молчании. Чтобы под пение соловья захлопнуть тяжелую крышку над сворачивающейся в подполе Авдотьей, та до последнего не отводила от Глинки блеклых помутневших глаз.
Так же молча они добрались до землянки. Страшась правды, Варвара пыталась заставить ворочаться прилипший к небу, словно распухший язык, а Яков никогда прежде говорливостью и не отличался.
Едва сделав шаг за двери, он тяжело опустился на пол, уткнулся лбом в ладони и упрямо поджал губы, белки глаз быстро подрагивали под закрытыми веками, как бывает у людей, тонущих в кошмарных снах. Варвара в нерешительности замерла рядом. Вцепилась в разодранную юбку. Когда бы раньше она опустилась до подобного внешнего вида? Грубо сшитый лоскут держался на молитвах и добром слове — целой оставалась узкая полоса под самым поясом, через дыры рассмотреть наготу не смог бы разве что незрячий. А она не беспокоилась. Якову было худо, не до шуток, не до того.
Собравшись с силами, он решился, снова тяжело вздохнул и по-звериному, как пристало его второй личине, в два широких шага добрался до лавки, упал лицом вниз, навзничь. Голос его звучал приглушенно и напряженно. Но когда до Варвары дошел смысл сказанного…
— В сундуке, на который ты постоянно зарилась, бери скальпель, самогонку и белую нить. Аккуратно, там поднос найти сумеешь, самогоном облей. Сколько раз ты мечтала причинить мне боль, Брусничное солнце? Сегодня сам об этом прошу. Нужно пулю твоего жениха достать.
Пулю.
Мир перед глазами подернулся дымкой, Варвару качнуло обратно к двери. Паника внахлест взлетела по хребту, сдавила голову. Еще немного и та лопнет, как репа под тяжелой подошвой незадавшегося огородника. Сколько жизней Брусилов прерывал своей жестокой рукою? Неужели…
— Какая же ты… Баа-а-арышня. Если я умру по твоей милости, слово даю, приду и сожру. А начну с длинного носа. — Привычной издевкой потянулись ноты, в ироничной усмешке приподнялись уголки губ. И слой ваты в ушах стал потоньше, Глинка заставила себя оттолкнуться лопатками от двери, пойти к заветному сундуку.
Громко стукнула о стену крышка, барыня склонилась.
— Он у меня не длинный… — Вышло рассеянно, пока занятая делом Варя споласкивала нужные инструменты, а затем широким глотком прикладывалась к горлышку бутылки. Яков за спиной изумленно присвистнул.
— Еще какой, как клюв. И это высший свет, C’est une horreur! C’est l’horreur absolue![1]
Скосив взгляд на приподнявшегося на одной руке Якова, стягивающего прожженную рубаху, она поспешно сделала еще один глоток, прежде чем двинуться в сторону лавки. Огонь в желудке притупил страх перед происходящим.
— Откуда ты знаешь французский, ты же…
— Крепостной? — Вопрос его нисколько не смутил. Коротко кивнув на край лавки, он с протяжным гортанным стоном опустился обратно и отвернул голову, убедившись, что Варвара истолковала его жест правильно и поставит поднос в указанном месте. — Силами твоего батюшки. В Московской академии и не такому учат. Не отвлекайся, пятно жженое видишь? На два пальца ниже прощупай мышцы и режь. Глубоко… — Услышав ее шумное сглатывание, Яков тягуче-плавным движением повернул лицо в ее сторону, темные глаза презрительно прищурились. — Желудочное содержимое извергать изволите? Прекращай, возьми себя в руки. Как дитя, ей богу, давай скальпель бери. Как конец в железо уткнется — прекращай резать и вытягивай. Жаль как, мало наворовал… Пинцет бы хирургический, сейчас бы себя любил сильно-сильно.
Тошнота поднялась выше, не помогали и сделанные глотки самогонки.
— Может там оставим?
Малодушное предложение насмешки не вызвало. Видно было, храбрился Яков не меньше ее. Много сил на это уходило, белизной кожи он мог посоперничать с выбравшейся из могилы Авдотьей.
— Нерв рядом, останусь калекой, кому таким сгожусь? — Пытаясь перевести все в шутку, он вновь качнул подбородком в сторону инструментов и бутылки. — Если лишусь сознания, шей наскоро, как умеешь. Главное, чтоб крови много не потерял. Аккуратнее будь, не свинью резать нужно, лишнего не отдели, мне каждый кусочек дорог.
Бросило в холод. Следом — в пот. Варвара зябко поежилась. Пальцы аккуратно нажали на алое пятно, Яков даже не вздрогнул. И тогда она осмелилась — прочертила дорожку чуть выше, вжимая подушечки пальцев в обожженную кожу. Пока под пальцами вместо мышцы не почуялось уплотнение.
— Нашла.
— Режь.
Скальпель опустился на плечо, едва касаясь. И… Она не смогла. Замерла, до боли закусив губу, пытаясь убедить, что иначе нельзя, она помогает Якову. Да только рука не шла. И тогда его пальцы легли на вторую руку, упирающуюся в скамью у собственного бока. Сжали, ободряя. Не с привычной насмешкой — по-настоящему тепло, понимающе и искренне.
— Тяжело, знаю, насколько это кажется страшным. Постарайся, Варвара, пожалуйста…
И она опустила руку. Из-под лезвия тонким ручейком скользнула кровь, колдун тут же выпустил ее руку. На скулах заиграли желваки, на лбу выступили
