Брусничное солнце - Лизавета Мягчило
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Бес подколодный и не дрогнула ж рука… Чтоб околеть тебе, да сколько ж ты мучить ее будешь? Сразу снимай, говорю!»
Она непременно топала ногой, по старой привычке упирая руки в крутые бедра смотрела исподлобья. И почти сразу тушевалась, когда Яков поворачивал к ней голову, смиряя пристальным немигающим взглядом:
«А уйдет твоя барыня с болот, ты чужую волшбу снимешь? Она не старается должно, пусть пробует».
И Варваре сказать бы, что он не прав, что она старается изо всех своих сил, но язык всегда примерзал к горлу, она сама в себе сомневалась.
К третьей седмице она научилась чуять чужую волшбу, понимать, когда в ее сторону летит порча. И… Все. Дальше все ходило на двадцатый виток родного ада.
Попытки Варвары научиться становились все отчаяннее, а проклятия Якова — злее.
К Михайлову дню[1] барыня почти уверилась, что он снова примет облик неупокоеного и сожрет ее заживо. И каково же было ее трусливое облегчение, когда гнев напряженного колдуна в день святок пал на Авдотью?
Нить из заклинаний, оставленных Яковом у порога двери, больно жгла пальцы. Тот наказал обернуть их вспять, заставить помчаться к хозяину, разве ж сложно? А не выходило. Волшба золотыми горошинами падала на порог, разбивалась десятками искр, чтобы снова растянуться едва заметной паутиной. Прищурься, напрягись и заметишь. Да только толку от этого вида? Выйти Варя не сможет, как бы ни захотелось. Ступи через проклятие и ее снова скрутит, будет полоскать следующие три дня подряд, пока не смилостивится Яков.
Все произошло слишком резко: болотную тишину разодрало громкое злобное верещание и резкие окрики Якова. Через пару минут дверь распахнулась настежь ударом ноги и колдун с упырицей шагнули через порог. Оба перемазанные, с выпученными от напряжения и злости глазами. Мужчина пытался перехватить в другую руку воротник незатыкающейся, осыпающей его проклятиями Авдотьи, а та лягалась и кровожадно стремилась отгрызть его пальцы.
Стоило им пройти за черту заклинаний, и те осыпались золотой пылью, брошенная вперед упыриха прокатилась по полу к самой лавке, гулко ударяясь о нее лбом. Тут же вскочила, неразборчиво причитая ринулась снова к дверям и тогда Варвара натянула повод. Заставила подругу замереть, широко распахнув окровавленную зубастую пасть у самого живота Якова. Тот в свою очередь хладнокровно занес руку для удара, обещающая статься звонкой и сильной, оплеуха так и не опустилась на рыжеволосую голову.
— Мертвячина неблагодарная… — Сделав резкий шаг назад, колдун шумно выдохнул и провел пальцами через сбитые волосы, убирая их за спину. Грудь его резко вздымалась и опускалась, в глазах горел дикий огонь.
Зажатая колдовством Авдотья плашмя рухнула наземь у его ног, стоило Варваре отпустить связующую нить. Зарычала, скаля белоснежные зубы.
— Ты скольких перевел, а мне отомстить нельзя?!
Варвара не успела вмешаться, сделала было шаг вперед и тут же отшатнулась, пораженная яростным ревом резво опускающегося на корточки перед упырихой колдуна.
— Я за смерть матушки своей мстил, за смерть, дура рябая! А ты?! В задницу мужика вцепилась за то, что он в избу позабытую нос сунул?! Да до него ни один лекарь добраться не успеет, такой кусок мяса отодрала!
— До что ему станется без жопы-то? — Вскочив на четвереньки, Авдотья уперлась носом в нос склонившегося Якова. И неожиданно стушевалась. Взгляд обрел осмысленность. Она неловко стерла с подбородка бурые разводы крови и слюны тыльной стороной ладони. Ссутулилась напряженная до того спина. — Это все что от них осталось, а он мародерствовать полез. Пировать на останках моей семьи, неужели не понимаешь?
Надломился голос, понурились плечи. Будь у нее способность плакать — заплакала бы.
Ожесточенные злобой черты Якова смягчились, но голос остался прежним — сухим и равнодушным. Казалось, все равно ему на чужое несчастье, только Варвара заметила, как медленно разжались кулаки, упертые в пол, как замерла грудная клетка, пока он не решался сделать вдох, подбирая слова.
— Жива твоя семья, и живет хорошо, тебе грех жаловаться, вольную получила. А ты свою выдуманную беду пестуешь, все тешишь. Горем бы было, если б мать твоя руки на себя наложила и сиротой брата оставила. А она держится, заново жить учится.
— Но ведь я этого никогда не увижу.
Ее слова застыли в холодном воздухе землянки. Стоило остынуть очагу и первые морозы пробирались и за хлипкие двери, пускали пар изо рта, кусали за кожу. И в этой гнетущей тишине Яков с протяжным вздохом поднялся. Растер веки перепачканными пальцами, отвернулся от Авдотьи, шагая к лавке и застывшей у нее Варваре.
Идти плакаться к колдуну никогда и не стоило. Не умельцем он был подбирать правильные слова, рубил правду. Даже самую неприглядную.
А Глинка сделала робкий шаг вперед, к подруге, протягивая дрожащие руки и ощущая, как глаза застилает пелена слез. Выплакать бы их за Авдотью, чтоб той хоть на миг стало легче.
Варвара помнила, как отчаянно упыриха выла у окраины села, раз за разом ударяясь головой о мягкий полог мха и трав, прячась за пригорком. Пока бледная, исхудавшая мать грузила скромные пожитки на скрипящую телегу, прижимая единственное живое чадо к черному платку на груди. Казалось, за месяцы та постарела на годы, боль и горе сожрали былую красоту, стать и силу. Осталась хрупкая надломленная женщина. А теперь Авдотье не увидеть и такой.
И Варвара не спрашивала, куда каждый день шныряла после заката ее бывшая служанка, сама знала. Не додумалась только, что, сломленная своей потерей, та кинется на селян. Барыне думалось, что отгорюет она свое и смирится — в родных стенах прощаться с прошлой жизнью было бы проще…
Стоило опуститься на колени, Авдотья, скуля и причитая, поползла в объятия, уткнулась носом в плечо, завывая так, будто не уехала семья — своими руками она их схоронила. А у Вари не находилось правильных слов. Что бы ни сказала сейчас — неправильным было бы, не умалило ощущения той потери. Она только качала подругу в своих руках, гладила по перепачканным волосам и прижимала так крепко, что у другой бы захрустели ребра.
Пока
