Условия человеческого существования - Дзюнпэй Гомикава

Там по-прежнему мужчина и женщина были слиты в счастливом объятии. Когда они покупали эту вещь, они хотели быть такими же счастливыми. Сколько было надежд! А сейчас бездна раскрыла свою пасть.

— Я знаю, — голос Митико стал слезливым, — ты тоже не хочешь разбить нашу жизнь. Ведь так? Я обещала тебе быть всем с тобой вместе. Так почему же ты сейчас хочешь идти один, бросив меня, разбить наше счастье, которое нам с таким трудом удалось схватить? Но, может, мои слова уже ничего для тебя не значат? То, что ты делаешь, быть может, и достойно, но что принесет мне твоя достойная смерть? Не спорь, это будет конец! Как я буду жить без тебя? Чем? Воспоминаниями о взаимных клятвах? Воспоминаниями о тебе, безгласном и бесплотном?

Митико в изнеможении опустилась на пол и зарыдала.

— Какой ты жестокий!

— Что же мне делать?..

— Не ходи, прошу! Умоляю!

Кадзи сел за стол. Митико продолжала рыдать. Казалось, время остановилось. Кадзи сидел не шевелясь. Митико подняла голову.

— Прости меня! — сказала она дрожащим, жалобным голосом. — Делай так, как тебе кажется лучше. — И тут же у нее из глаз хлынули слезы. — Может быть, я не права. Потом ты будешь проклинать меня, скажешь, что я тебе помешала… И совсем разлюбишь.

Кадзи повернул голову. Митико сидела на полу и смотрела на него с мольбой, по ее бледному лицу ручейками текли слезы, она их не вытирала. Кадзи сделал движение встать, он хотел было подойти к жене. Это была последняя вспышка воли. Он попытался что-то сказать, но ничего не сказал. Последние силы оставили его.

— Нет, я ни на что не годен, — простонал он, уронив на стол голову. — Я уже не могу…

— Буду говорить прямо, — стоя на заиндевевшей траве у проволочного заграждения, говорил Кадзи Ван Тин-ли. — Единственное, что осталось, это еще раз поговорить с жандармами и ждать результатов от Окидзимы.

— А есть ли хоть какая-нибудь надежда? — спросил Ван Тин-ли, внимательно посмотрев на Кадзи.

Кадзи воспаленными от бессонницы глазами глядел на восток, где всходила заря. Горизонт пылал багровым огнем. Кадзи показалось это дурным предзнаменованием.

— Надежда? Один шанс из ста.

— Это касается не только нас, — сказал Ван. — Сейчас не только наши товарищи стоят на перепутье жизни и смерти, вы ведь тоже на перепутье.

— Это верно.

— Если вы ничего не добьетесь, все отвернутся от вас. Да вы сами себе будете противны.

— Знаю…

— Знаете и ничего не делаете? Прошение, разговор по телефону и ожидание, что принесут усилия друга? Не много.

— Что же ты хочешь, чтобы я сделал?

— И это спрашивает человек, который может свободно передвигаться за этой проклятой проволокой!

— Сегодня ночью я чуть не стал героем, — сказал Кадзи, выдавив горькую усмешку. — Я хотел освободить арестованных. Знаешь, чем это кончилось? Геройства не получилось.

Ван отвел взгляд от Кадзи и посмотрел туда, куда до этого смотрел Кадзи, — на восток.

— Победили слезы женщины, ее один волосок привязал героя к постели. Что же ты не смеешься?

— Сейчас есть дела поважнее, чем слушать ваши насмешки над собой. Семерым грозит смерть. — Голос Вана стая холоден и тверд. — Насколько я знаю, у вас в отделе примерно сорок человек. Не все же они потенциальные убийцы, жаждущие кровавой расправы. Объединив усилия этих людей, можно коллективно протестовать против казни. Не думаете ли вы, что это было бы более эффективно, чем действия одиночки? Такой протест укладывается в рамки закона, и сделать это можно очень быстро.

Кадзи посмотрел в сторону рудоуправления.

— Директор мне сказал, что я в общем говорю справедливые вещи, но думаю однобоко. Ты говоришь и справедливо и, видно, правильно. Однако я не подхожу к роли такого организатора. Ведь я не более как «подручный японского милитаризма». Если бы все мои действия нравились тебе, меня давным-давно уже не было бы на руднике.

— Вы все еще забавляетесь самоистязанием и не хотите видеть всей правды. Вы хотите оправдать свое бездействие. И в то же время гордитесь собой, считая, что вы не такой, как другие японцы.

— И… — протянул Кадзи, ожидая продолжения. Глаза его мрачно блестели.

— Когда меня привезли сюда, я заметил одного японца, который не гордился тем, что он японец. Этот человек, как и другие, на словах был к нам строг и даже груб, но думал он иначе. Я тогда решил, что это надо ценить — это так редко в наши дни. — Ван твердо взглянул на Кадзи. — Я не ошибся в нем?

Кадзи с трудом выдержал взгляд Вана.

— Кажется, ошибся.

— Да, кажется, ошибся. — Глаза Вана посветлели. — Видите ли, мелкие ошибки делают все, и вы и я. И их можно простить, если человек их не повторяет. Но допустить крупную ошибку в решающую минуту — это значит совершить преступление, которое простить нельзя. Вы, насколько я понял, хотели благоволить нам, но, кажется, мучились сознанием того, что ваша служба содействует войне. Это была длинная цепь мелких ошибок и оплошностей…

Кадзи несколько раз кивнул.

— И вы надеялись, что когда-нибудь представится случай их исправить. Но данный случай — совсем не то. Такое не исправишь и не простишь.

— Почему? — едва шевеля губами, спросил Кадзи.

— Это перепутье. Или вы станете соучастником в убийстве, рядящимся в тогу гуманизма, или же будете достойны называться прекрасным именем — Человек.

— Я это сам хорошо знаю…

Кадзи отошел, не попрощавшись, будто стоял здесь один.

— Господин Кадзи, вы отступили, вы решили, что против насилия бороться нельзя. Вы многого еще не понимаете.

Кадзи остановился.

— И если говорить откровенно, вы сами не доверяете человеку. Но что бы вы ни думали, у человека всегда где-нибудь оказывается друг. Только нужно его найти, пожать ему руку. Возможно, это слишком красиво, но я верю, что наш мир не станет миром убийц.

Кадзи снова двинулся вперед.

«Я очень хотел бы посмотреть, Ван, что бы ты стал делать на моем месте».

Когда Кадзи вышел на дорогу, он обернулся. Ван стоял на прежнем месте и смотрел ему вслед.

По засохшему полю гулял холодный ветер. Огромное багровое солнце опускалось за горизонт. Местом казни выбрали это засохшее поле, отрезанное от поселка высокой сопкой.

Старания Окидзимы ни к чему не привели. И просьба Кадзи о помиловании осужденных, адресованная на имя капитана Кавано, была отвергнута. Коль скоро решение принимает армия, оно не может быть отменено, сказал он. Дать делу обратный ход, поскольку обвиняемых приговорили без достаточных оснований, было бы равносильно признанию в чинимом ею произволе.

К месту казни Кадзи пошел через поле один. Все, что произошло вчера, нет, все, что произошло в последние несколько месяцев, не дает ему покоя. Резкий ветер словно рвет в клочья его душу.

Сюда он приехал с честолюбивыми надеждами посвятить себя служению гуманным идеалам. И вот он идет к месту казни, он будет свидетелем чудовищной расправы над людьми. Да он и сам уже не человек, а какой-то клубок низких страстей и желаний, подлец, способный продать душу, лишь бы сохранить свое благополучие. Его решимость оказалась мнимой — она сгорела, как солома в огне. Вчера она обратилась в пепел, не устояв перед пылкими порывами Митико.

Да, это было вчера. Кадзи совершенно безвольный сидел за столом, обхватив руками голову. Митико смотрела на мужа, испытывая двоякое чувство: успокоенности и жалости.

Она подошла к Кадзи и, положив руки ему на колени, сказала:

— Ты сердишься, что я тебе помешала?

Кадзи не ответил, ему хотелось заплакать. Нет, ему никто не помешал, просто они еще раз заключили между собой договор на счастье. Но как одно сердце может вместить и благодарность к Митико и извинения перед теми, осужденными. Вот что сейчас мучило Кадзи.

— Тем семерым ты поможешь, — говорила Митико, — а тебя я лишусь. И мне лишь останется утешать себя, что у меня был достойный муж!

Кадзи мучило сознание полной безысходности. Митико смотрела в глаза мужа, и ей казалось, что Кадзи все-таки винит ее.

— Я причинила тебе страдания, да?

— Нет, нет, что ты! — ответил Кадзи, до боли сжав плечо жены. — Я ведь сам хотел этого. Я и сейчас, видимо, доволен, что мне удалось избежать опасности. Но мне стыдно. А тебя почему-то это радует. Но скажи, ради бога, почему? Хочешь хоть на день продлить наше счастье? А там будь что будет? Так, что ли?

Митико чувствует, как сильные руки мужа трясут ее. Что ж, пусть так. Сейчас ей было все равно. В конце концов, их жизнь принадлежит только им. И пусть ненадолго, пусть мгновение они будут счастливы, а там и в самом деле — будь что будет!

Еще минута, и они бросились в объятия друг друга. Сейчас они хотели одного — забыться, уйти из этого мира. Погрузившись в сладостное забвение, они молили небо, чтобы это забвение длилось без конца.