ПГТ - Вадим Сериков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну рассказывай.
***
Я молча положил перед Плойкиным связку его писем. Он смотрел на нее долго, около минуты. Потом сказал, медленно и как будто почувстовав что-то плохое; как будто обреченно:
– Говори.
Я выпил и начал говорить. Я не понимал, зачем это делаю. Сижу здесь, в какой-то халупе с немолодым спившимся человеком, пью в середине дня теплую водку, и подробно рассказываю о том, что его никак не касается. Это все ПГТ. Этот поселок, эти люди, сам воздух сотворили со мной что-то странное. Извечный мой цинизм стал мне скучен, как еще годное, но давно надоевшее позапрошлогоднее пальто.
Поэтому я говорил. Я рассказал Федору Ивановичу Плойкину, постороннему и не шибко симпатичному мне человеку, все. Про архив. Про Свету. Выпил ещё, и рассказал про Танюню. Про Виту. Почему-то про то, как в детстве у меня жили два хомяка: Борька и Роза. Борька был какой-то неадекватный. Будучи по хомячьим меркам размера огромного, он, вместо того чтобы активно размножаться, свою Розу кусал и подвергал прочим физическим притеснениям. Так и докусал до смерти. Померла она. После чего Борька настолько озверел, что его невозможно было взять голыми руками: прокусывал палец чуть ли не до кости. Потом он убежал, и все этому радовались, включая меня. Хоть я и поплакал для приличия. Дети же должны плакать, когда с их питомцами что-то случается.
А Плойкин слушал. Он слушал меня так, как давно не слушал никто: не перебивая, не пытаясь дать совет или высказать мнение. Возможно, он просто впал в анабиоз. Во время нашего разговора, вернее, моего монолога, мы постоянно что-то пили. Сначала принесенную мной водку, потом мутноватую жидкость из его, Федора Ивановича, полупустой бутылки. Не могу сказать, что был сильно пьян, но центры торможения отключились полностью. Самое странное, что здесь я чувствовал себя в абсолютной безопасности.
В конце, после хомяков и Светы, я рассказал Федору Ивановичу про Николая Чувичкина, про его заказ, историю моих поисков и Софью Петровну Буженину. Потом, выдохшись, не нашел ничего лучше прекрасной литературной концовки:
– Вот…
Плойкин встал и, бросив мне: "Подожди чутка", вышел из комнаты. А я и рад был немного передохнуть. Мне хотелось все-таки понять, что я тут делаю, уложить это в какую-то простую схему.
Получалось так, что с меня спал какой-то морок. Совершенно явственно я понял, что мне не хочется ни в какую Португалию. А хочется домой, к Свете и Кириллу. Вот даже если бы прямо сейчас как из-под земли появились некие люди и вручили бы мне вид на португальское жительство, я бы отказался. Чесслово, отказался бы. Похлопал бы их по плечам, спросил бы, улыбаясь, как там у них дела. Не холодно ли море? Не мелки ли мидии? И отправил бы восвояси.
Мысль уехать из страны была очень удобным вариантом списать внутренние проблемы на окружающий мир. А тут, как будто одна из половинок души, которая спорила с другой и доказывала, что она главная, вдруг села, и, опустив глаза сказала другой: ты права. Это было больно и неожиданно легко.
Сорок пять лет тут прожил, так куда дергаться? Разве здесь плохо? А даже если и плохо, это не главное. У меня есть работа, семья. Люди вокруг приличные. Да что там, хорошие люди-то! Димка вон. Гоша. Бляха. Зоя Павловна Жуковская. Женщины красивые. Виолетта. Виолетта… Да… А там еще неизвестно, что за люди. Может, у них головы песьи да хвосты крокодильи?
Если свои раздражают, там будет спокойнее? Ой ли? Нет уж, лучше тут. Ведь уеду, а сам останусь все таким же: раздражительным и циничным стареющим снобом. Вроде бы удобная форма существования. Но люди, они же не дураки. Они потихонечку вычеркивают тебя из своей жизни. И относятся к тебе, как к неизбежному злу. Как к торчащему на дороге пеньку. Потому что холод и высокомерие сначала ранят, а потом надоедают.
Оглядись вокруг и пойми: вот же она, твоя Португалия – здесь, сейчас. Ты давно уже приехал. Но ходил насупившись, закрыв глаза, и чуть не умер, не узнав, что добрался, куда хотел.
"Горький" вернулся в комнату. Нет, все-таки очень похож. Будь сейчас советское время, он мог бы без грима в кино играть. Большие деньги бы заработал, да только нет спроса на советских писателей. Или артистов? А какая разница!
Плойкин выгрузил на стол несколько помидоров-огурцов, половинку хлеба, кусок сала и невероятных размеров бутыль с жидкостью, своим видом сильно напоминавшей самогон. Налил. Выпили. Да, самогон, я не ошибся.
– Так ты думаешь, я – Колькин отец? – тихо спросил хозяин.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Французское кино
Такого поворота событий я, честно говоря, не ожидал. Трудным представлялся мне переход к этой теме, я прорабатывал разные варианты, а тут раз – и Федор Иванович сам ставит вопрос ребром. Главное – ничего не испортить.
– Да, думаю, – односложно ответил я.
– А Соня жива? – спросил он.
– В прошлом году умерла.
– Так и думал. Понял, когда на письма отвечать перестала, – Плойкин кивнул на связку писем. – Эх… Чуял я, что с Сонечкой моей в этой жизни не повидаемся. Чуял…
Я-то же ж ее с первого класса любил. А она в мою сторону и не глянет. Веселых любила, языкастых, а я кто? Ни рыба, ни мясо, слякоть дорожная. А я-т когда ее видел, как немой становился. И ноги ватные. И зачем я ей такой нужон был?
Как десятый класс кончили, я ее замуж позвал. Посмеялась, но не отказала враз. Мать ее за меня была, считала парнем серьезным, и Сонечке за женитьбу в уши пела. А мать Соня уважала, тогда с этим строго было. С тех пор и повелось – ни да, ни нет.
А красивая она была – страсть! Парни хороводы круг нее водили. Я-т после школы на железную дорогу работать пошел, она – на Витаминный комбинат. Там все и случилось.
Приехали туда
