ПГТ - Вадим Сериков

– А, эт ты, Димка. Да вот, пензию жду, почтарка должна принесть, – сообщила Клавдия Семеновна.

Она так и сказала: "пензию". Видимо, для нее это было что-то родом из Пензы.

– А вы чего шлындаетесь? – продолжала баб Клава. – Паразитствуете?

– Ну, ты, баб Клава, даешь, – засмеялся Дмитрий. – Ты же знаешь, я дня без дела не сидел. А Олег, – он кивнул на меня, – истории из твоей молодости собирает. Работа у него такая.

Клавдия Семеновна с подозрением глянула на меня. В ее картине мира мужик, "собирающий истории из жизни", никем, кроме как паразитом, быть не мог.

– Историк он, историк, – успокоил ее подозрения Дима. – Занимается историей, детишек учит, – и подмигнул мне.

– Детишков? – удивилась баба Клава. – У меня сын, Мишка, тоже был грамотной. На анжинер выучился. Хороший парень, но пил шибко. Помер таперича. Я ему: "Падла, что ж ты делаешь! Ты ж анжинер, на тебя все в конторе смотрють, а ты опять с завгаром этим надерябался, и ведут тебя, курву, домой под белы рученьки! Что ж ты делаешь, баламошка, завтра выгонють, будешь, как Микося, шалаться. Кому станешь нужон?" Но нет, не слухает. Хоть кол на голове теши. Говорит мне: "Мама, ну, хватит, мне ж пясьдесят лет ужо, а вы всё с Веркой меня жить учите!". Пясьдесят лет – а дурак дураком.

А жена его ,Верка, ничо ишо баба. Культурная. Я ей как начну за огород выговаривать, так она мне: "Мама, идите вы, пожалуйста, в жопу!" На "вы", с уважением. Хорошая девка. Но дурака моего бросила и в город ускакала.

– Ну, вы тут общайтесь, – предательски заторопился Дмитрий, – а мне пора. Баб Клава, ты ему за чулки расскажи.

И убежал, стервец, а я, значит, про чулки слушай. Ну, ладно, послушаю. С места в карьер со старыми людьми нельзя. Тут подход нужен. Или, как сказала бы баб Клава, "нужон".

Глаза Клавдии Семеновны подернулись мечтательной дымкой:

– Как же жили-т весело раньше, иих! Вечером мелом набелим ноги, и вроде как в чулках на улицу идем. В потемках – поди разбери. Пляшем под гармонь, ног не чувствуем, до упаду. Уж за полночь, надо-те спать ложиться иттить. Подымались, вишь, ни свет ни заря, жизнь колхозная. А я бегу за гармонистом: "Сыграй ишо!". Утром вскочим на наряд, как не бывало, и только вечера опять ждем.

А ноныча что? Придут на свадьбу и ну бечь за стол. Сидять, жруть. Ну, право, как голодныя. Сами-то лоснятся и трескаются, а все равно жують. А до танцев и дела нет! И радости-то на лицах тоже нет.

Мы, конечно, не в пример впроголодь жили, каждому куску хлеба радовалися. Но главное веселиться умели. И песни пели на все голоса так, что душа разрывалась. Смеялися и шутили. И не пили, как ноныча. Хотя и выпивали, чего уж. Но дело твердо помнили.

Мы же, когда молодые, круженные, бежим, бежим, а куда бежим? Мама мне, бывалыча, говаривала: «Клав, посиди со мной, поговори хотя немножко!» И что ж я, сидела? Аж два раза! Бегла, хтозны куды. А теперь к Пасхе только что на могилке прибираемся, сыпем песочек. Как в глаза себе сыпем, чтоб не видать, как время бессовестно потратили не на родных.

Мужа мово мама-то привечала. Муж мой на все руки мастер был, и по характеру мужчина золотой. Тока припивать начал. Дрянь эта быстро прилепляется.

Уж как я его обихаживала! Встает он утром в день получки, я его кормлю завтраком, а сама прошу: "Ты уж получишь, иди сразу домой, родной, я тебе и стол накрою, и все, что хочешь, тебе будет, только приходи. У нас же сынов трое. Вот послушай, сколько всего надо купить, тому к школе, тому в секцию. А с бригадой своей свяжешьси, так, считай, половины получки и нет. А то и совсем не донесешь, как тою зимою. Помнишь, нет, еле дотянули потом? Ты же наш кормилец главный. И мать твоя с нами живет. Что там пенсии ее, семь рублев? Хорошо хоть непривередлива, все слушается, да ест, что дают".

Провожу его, а потом к пяти часам бегу с работы встречать. Когда и встречу, а когда и не видно миленочка маво. Или идет тепленький. А я рада-прерада! Под белы рученьки его возьму, и домой, домой скорей. Он, конеш, повыкобенивается и обматерит по-всякому, но идеть, слушается. А дома-то как шелковый: спать уляжется, выспится, свеженький. Я его борщом горячим покормлю, да опять ласково прошу прийти домой сразу. Дел ишо невпроворот. Когда послушает, а когда и нет. Иду тогда по посадкам прогляжу, по лавочкам. Найду, подниму, до дому доведу.

Но этось пустое, а он меня уважал и любил. И сынов мы с ним подняли, и ссорились нечасто. Да и мать его с нами тридцать годков вместе прожила. Мы с ней – душа в душу! Она ему все говорила, чтобы он меня любил. Потому нагляделась, как кругом со свекровками обходятся, да как мужей изводят.

Внуки у меня хороши, ой, хороши! Только девки в основном, пацан один. Он когда родился, я нарадоваться не могла. Другим сынам говорю: "Ну, хоть у Лексея – хлопчик, а то понарожали навозных куч!"

В этот момент во двор зашла почтальонша, средних лет женщина с косыми глазами.

– Здрасьте, баба Клава, – приветствовала она хозяйку, зыркнув на меня одним глазом. Другой при этом смотрел на Клавдию Семеновну. – Вот, пенсию вам принесла.

– Ох, пензию, – обрадовалась Клавдия Семеновна. – Спасибо, солнышко. Уж такая пензия у меня хорошая, даж помирать жалко.

– А это вот – Олежик, – представила она меня. – Вучитель. Истории всякие собирает. Про чулки вот ему рассказываю, да про жисть свою.

Почтальонша снова зыркнула на меня, теперь уже двумя глазами, посмотрела в упор, беспощадно-оценивающе. И ничего не сказала. Привычно подписала за бабу Клаву ведомость и распрощалась.

Я понял, что настал момент действовать. Если сейчас не начать расспросы, мы будем погружаться в воспоминания до морковкиного заговения.

– Клавдия Семеновна, у вас память такая прекрасная, на вас вся надежда (подольстить, подольстить, тут меду много не бывает). Можно я вам задам несколько вопросов?

– Коль знаю, скажу, – снова прожгла меня своими угольками баба Клава, – спрашивай. На память не жалуюсь. Что вчера было – ня помню, а