Витебский вокзал, или Вечерние прогулки через годы - Давид Симанович

высыпает на стол груду писем. Читаю с удивительной каллиграфичностью выведенные строки Сергея Сергеевича Смирнова - своеобразное объяснение в любви собрату по перу, по теме, по войне. Долго не выпускаю из рук большое письмо Александра Трифоновича Твардовского. Оно о разном - о трудности жить в литературе, о принципиальности, о стихах М. Танка, которые он не может подписать в набор, несмотря на просьбу Быкова, раздумья о людях и книгах, иногда горькие и нелицеприятные. И все это - как исповедь, адресованная Быкову. Говорю ему об этом. А он с такой любовью снова вспоминает Твардовского. В письме Александра Солженицына - о том, что получил его книгу, прочел, понравилась. Генерал Григоренко пишет, что книги Быкова служат делу освобождения человека, борьбе за свободу. Читаю письма искренние, грустные, из шкатулки, по всему видно, очень дорогие хозяину. Разговор переходит на "Новый мир", с которым многие годы был так связан Быков.

- А как теперь с "Новым миром"?

- Теперь никак. Там никого не осталось из близких и понимающих. Чужие мне и литературе люди.

И вдруг с мальчишечьей улыбкой:

- На, подержи…

Держу в руках Диплом лауреата Государственной премии СССР" Премия за "Обелиск" и "Дожить до рассвета". Василь снова роется в шкатулке:

- Что-то не нахожу тут твою телеграмму. Куда я ее девал?.. Ага, вот она, нашел…

…Три года назад я был на Смоленщине, где проходили Дни литературы, посвященные Твардовскому. Твардовский родился 21 июня, Быков - 19. И, зная их взаимное расположение друг к другу, я послал из Починка в Гродно телеграмму, объединив имена и даты. И закончил: "Будь здоров, Василий Быков! Будь здорова, вся родня!.."

- Жене очень понравилось твое приветствие. Ты, единственный, еще и про родню вспомнил. И она переписала телеграмму крупными буквами, красками и на двери входной вывесила, как поздравительный плакат - пусть все видят и читают.

Копаясь в книгах, он спрашивает:

- Ну что тебе подарить? Двухтомник я тебе подписывал. Надо бы с тех полок, да у меня по одному экземпляру у самого. А многих книг и вообще нет: где-то издают и не считают нужным хоть одну прислать. Ага, вот в твердом переплете "Волчья стая", у тебя такой не может быть. Их всего с десяток напечатали. Пусть у тебя будет.

Быстро подписывает. На мой вопрос о том, что теперь пишет, отвечает:

- Сейчас ничего не пишу.

Помню, что так он говорил и в прошлый и в позапрошлый раз, и в Минске при встрече, и в Могилеве, и в Полоцке: "не пишу", "больше о войне писать не буду", "не в русле" и "вообще до пятидесяти было не так, как после пятидесяти…" И я слегка улыбаюсь, слушая эти его слова, в очередной раз подчеркивающие лишь писательское суеверие: не говорить о том, что в работе и не доведено до конца.

- Не улыбайся, я в самом деле чувствую возраст. А может, и силы уже не те. Вот ты можешь еще лет десять, а то и больше работать активно. А у меня уже так не получается. Наверное, прошлое сказывается. Все-таки и война, и столько было за последние десять лет литературных и жизненных мук. Трудно представить даже самому.

(Господи, ему же только 52 недавно исполнилось. И в расцвете его талант).

- А что теперь? По-прежнему чувствую себя одиноким, хотя и окружен вниманием. Отделением почти не занимаюсь, после съезда еще ни разу не собирал. Предлагал, чтобы Карпюку отдали - не хотят. Так получаю свои 80 рэ. А в центре всех дел, всех занятий - в основном сам Алексей. То надо ему бумажку подписать, то просит ходатайствовать о двухтомнике к 60-летию своему, хотя и сам не знает, что включить в него. То помогаю ему машину добыть, чтоб картошку привезти, в обком звоню. Был бы он секретарем - сам бы и подписывал, и звонил, и добивался… А больше всего времени занимает переписка. Все шлют книги, всем надо отвечать. Да и обижаются, даже напоминают, если не сразу отвечаю. А писать многим просто нечего, некоторые книги лишь бегло пролистываю. А ведь люди ждут. Вот из Иркутска прибыло письмо, какой-то литературный клуб проводит обсуждение книг Валентина Распутина. А я его знаю. Надо написать им мое заочное выступление, хотя они даже просят, чтобы я приехал. А когда все это делать? Но, конечно, отвечаю, пишу, когда могу, помогаю. Хочется все успеть…

Тихо в доме. Сын спит. Кайра тоже прикорнула на диване. Пьем из фляжки еще какой-то коньяк (драгоценнее капли "от Межелайтиса")… Смотрю на часы.

- Не смотри. Я рад тебе… Тут, знаешь, в последнее время, особенно летом, столько звонков. Все просят, да что там – настаивают на встречах. Группа ученых из Питера, под Гродно работают, звали выступить у них за городом, не приехал, обидел людей науки и совестно как-то мне, не по себе. А у меня просто не получилось: на родину в Ушачи уехал. Да и какой из меня выступающий, ты знаешь, веселенького не рассказываю, побасенки не читаю, сатиру и юмор не пишу. Очень часто звонят режиссеры, сценаристы, актеры, все считают своим долгом выразить, высказать.

- А как, кстати, Плотников-Сотников? - вспоминаю о неравно законченном фильме "Восхождение".

- По-моему, получился хороший фильм.

Знаю, что Быков всегда о фильмах по его произведениях отзывался критически, чаще всего просто их не принимает, и на этот раз такая его оценка радует и меня:

- Слава Богу! Наконец-то!..

- Фильм даже больше, чем хороший. И Плотников. И сама Лариса Шепитько - молодец! - настоящий режиссер!

…До двери он провожает меня вместе с Кайрой. И она тоже смотрит на меня своими умными ласковыми глазами.

- Не заблудишься? Значит, вниз, а потом все влево, влево и выйдешь к площади, а дальше ты уже помнишь…

Обнимаемся… И он остается на пороге, одинокий, в свитерке, в легкой курточке, рядом с Кайрой.

7 октября. Длинный телефонный звонок. Междугородный. Владимир Межевич. Взял творческую командировку. Но заболел и никак не доберется до Витебска. Прислал письмо, такие печальные строки, что я расстроился на весь день.