Витебский вокзал, или Вечерние прогулки через годы - Давид Симанович

- Не раздевайся, пойдем.

- Куда?

- Где-нибудь посидим.

- Давай лучше здесь… Я и сухое приготовил, и яблоки. (Мы уже вошли в мой номер).

Он машет рукой на сухое, предлагает спуститься в ресторан.

- Но там такой грохот, мы не сможем разговаривать. А я хочу тебя слушать без сопровождения оркестра.

Василь наконец соглашается, принимает какое-то компромиссное решение, исчезает и минут через пять появляется с бутылкой болгарского коньяка "Поморие", захватив там же в буфете на 8-м этаже порцию какого-то мяса и хлеб. Сидим втроем. Третий - давно мечтавший о встрече с ним Владимир Mежевич. Правда, его сидение чисто символическое, потому что старый писатель после инфаркта, перенесенного еще в 69-ом, в рот не берет ни капли. Но гляжу - Межевич не выдерживает:

- Я всегда восторгался Вашим мужеством, Василий Владимирович! - говорит он и вдруг залпом осушает рюмку. Идет нащупывание общего (для троих) русла разговора. Владимир Наумович вспоминает свои 20 лет в ссылке…

- Вы должны, Вы обязаны об этом написать! ~ говорит Быков.

- Но я - больной человек…

- Так не обязательно 20 томов - напишите один, ну надиктуйте в конце концов кому-нибудь. И не надо беллетристики. Оставьте просто документ для Истории. Меня удивляет, даже возмущает то, как вы все относитесь к своим 20-ти вычеркнутым годам. О них должны знать люди!

- Но никто не напечатает это!

- А Вы пишите! Прочтут потомки. Сдайте в архива

Разговор продолжается на эту и другие темы. Потом Межевич прощается (у него билет на вечерний поезд в Минск). 0н дает Быкову слово, что будет писать, обязательно напишет о том, что пережил в годы ссылки. Мы с Василем потихоньку допиваем "Поморие", закусывая яблоками.

- Витебские? - спрашивает Василь.

- Да нет, сегодня на базаре взял.

- Жаль, я думал - оттуда. Ушачские я привез, уже съел.

Быков интересуется, что с созданием писателызетго отделения, что у меня. Рассказываю, как возил на секции поэзии тех. у кого вышли первые книжки, как ничего не вышло: секция их в Союз не рекомендовала. И потому я по-прежнему один. Говорю о телестудии. О "Подорожной Александра Пушкина", у колыбели которой он стоял. И ему это явно приятно, хотя он не сразу понимает, почему я говорю о колыбели. И я напоминаю, что после публикации моего эссе в "ЛіМе" о Пушкине он когда-то прислал мне письмо, которое меня очень вдохновило. Рассказываю ему, что книга должна на днях уйти в набор. А я начал новую, ее продолжение.

- Надо писать такие книги, – говорит Быков, – даже если при жизни не издадут…

И вдруг совсем неожиданно спрашивает:

- Слушай, а дом Шагала, о котором ты мне рассказывал - настоящий? Говорят, Шагал в нем не жил…

Рассказываю, как из города пересылали художнику в Париж фотографии, и я посылал через еврейского поэта Арона Вергилиса, и по его словам, Марк Захарович долго вертел в руках фотографии улицы, и родительский дом признал. Так подробно я отвечаю на его вопрос. А Василь задумчиво говорит о времени и его быстротечности.

– Знаешь, я скоро дедом буду.

Один его сын на третьем курсе, будущий медик. А второй служит в Германии, женился, так что и в самом деле - скоро внуки пойдут.

- А как твои?..

Потом еще сидим. Потом я провожаю его. Долго идем от гостиницы вниз по полупустым улицам.

- Хотел тебя домой пригласить вместе с Межевичем - вдруг признается Василь. - Так дома никакой закуски. А жены нет, уехала в Гагру. А как в Витебске с продуктами?

Отвечаю…

- Ну давай, может, хоть на кофе зайдем ко мне…

Мы уже возле его дома на улице Свердлова. Заходим. На пороге встречает Кайра - красивая рыжая колли. Он гладит ее – она довольна.

- Погладь и ты…

Глажу. Кайра ласково смотрит на хозяина и идет следом. Пьем на кухне кофе. (Он приготовил). С куском сыра (прислал друг Марцинкявичюс из Вильнюса) и остатками ливерки (еда колли). Василь откуда-то достает флягу Бог знает какой крепости напитка. Рюмка - глоток кофе, рюмка - глоток.

- Давай еще одну за Витебск!..

Говорим о литературе и редакторах.

- Самая ужасная цензура - цензура друзей. Никто бы не заметил, а друзья не пропустят, заметят и не пропустят, думая о себе, а якобы пекутся о твоем благе.

Жалуется, что в "Маладосці" делают много правок. "Домашевич переводит на свой барановичский диалект. Буравкин приговаривает: "Мы для тебя, Вася, стараемся"… Спрашиваю, как работается, как живется, какая атмосфера дома. Он отшучивается:

- Раньше жена учительствовала. У тебя, кажется, тоже в школе? Ну так ты знаешь. Она там привыкла командовать ребятами. Теперь мною командует, на меня все перенесла:иди сюда, начисть картошку, помой посуду…

- И ты моешь посуду?

- А то как же! Не помоешь!.. Ты, наверное, тоже все полняешь?

Сидим уже в кабинете. Верней, я все время стою, хожу, смотрю. Стена книг. Большое фото Твардовского.

- Сам снимал! - по-мальчишечьи хвастает Василь. - Вот смотри, какая удачная фотография получилась, как у настоящего фотомастера.

Спрашиваю: рисует ли, ведь годы, проведенные в Витебском художественном училище (пусть не годы - месяцы, а когда отменили стипендию, бросил и ушел пешком домой на Ушаччину), все же, наверное, не прошли даром.

- Сейчас уже не рисую. А было время. Вот смотри, - открывает том "Когда пушки говорили". В нем и его зарисовки фронтовых будней, портреты боевых товарищей. На противоположной стене две полки - полные! - его книги, изданные за рубежом. Показывает издания - двухтомное на немецкой, нью-йоркское красивое на украинском, много "Мертвым не болит" на разных языках, а у нас повесть так и на вышла… Пока я рассматриваю книги, Быков что-то ищет в большой коробке-шкатулке:

- Тебе будет интересно, - он