Калейдоскоп вечности (СИ) - Евгения Кострова

Фраус всматривался в сотни лиц, мелькающих перед глазами, как все та же лавина крупиц дождя, неотличимых друг от друга. Он искал знакомый золотой платок, что так часто держал в руках, теребил и прикладывал к лицу, пока девушка мирно спала; проскальзывал взглядом по подолам многих прекрасных женщин, ища на платьях цветочную вышивку гортензий и белых ирисов; прислушивался к топоту многих сапог, голосов и шорохов, чтобы различить нежный тембр одного и единственного для него значимого звука, и все мелодии мира не представляли собой никакой ценности. Его сердце стучало в его ушах, ему казалось, что оно стучит так громко, так невыносимо громко в своем отчаянном ритме, что его барабанный стук может услышать каждый на огромной площади. Его губы чуть приоткрывались, и он проводил по линии сухого рта языком, чтобы успокоиться, сделать неровный вдох и чуть выдохнуть и перейти к следующим рядам пробегая глазами по целым отсекам с многочисленными товарами, поражающими своим разнообразием, красками, и эта пестрота ослепляла, давила на рассудок, которого он боялся лишиться. Он мчался и прорывался сквозь скопище фигур и лиц, в одно краткое мгновение ему хотелось, чтобы все это растворилось и исчезло, открыло путь к богине, которую он так яростно пытался отыскать. И в голове все билась безутешная фраза: «Где ты?». Она повторялась сотни и тысячи раз. Он должен найти ее и отвести в безопасное место, или прикрыть собой, чтобы никто другой не посмел коснуться ее или увидеть, забрать из его объятий, выкрасть у мира и оставить сокровище одному себе, поступая как последний трус и эгоист. Самуэль не успевал за ним, он терялся в толпе, выкрикивая его имя, но Фраусу было все равно. Его охватывала паника в те минуты и часы, когда он не мог находиться подле своей богини. Это похоже на отношение потрепанного пса к своей хозяйке, что не ел и не пил многие дни, убогий и грязный, волочащий жалкое и безвестное существование, но вечно жаждущий ласки и одобрения. В голове билась неустанная мысль — найти ее, увидеть хотя бы на мгновение, мимолетную секунду, мираж и иллюзию, мечту и сон воплоти.

Перед глазами мелькнул взмах крыльев маленькой птицы, взмывающий в небо, но это хрупкое создание, которое ничего не стоило раздавить силой его ладоней, было самой прекрасной из всех, что ему довелось увидеть за свою жизнь. Она была так прекрасна, так невероятно прекрасна, что хотелось проливать слезы и умирать от испытанного счастья, от увиденного пейзажа. Какой восторг, какой щедрый подарок положили к его ногам небеса. Он стоял, боясь отвернуться, сделать лишнее и неверное движение, потому что если он позволит себе это, ее образ может улетучиться и расплыться, как предрассветный туман в гуще леса. Его грудная клетка резко вздымалась и опускалась, словно он только что поднялся на одну из вершин тех занесенных снегом гор, что разъединяли Империи друг от друга. На лбу проступала влага, а тело заходилось в жарком и неистовом пламени. Но он никак не мог перестать улыбаться. Его птица, вечно изменяющая и втаптывающая его гордыню, достоинство и мужество в землю. Она улыбалась, и его мир расцветал. Фраус делал неторопливые шаги в ее сторону, неуверенные и пропитанные сомнением, вдруг все не более чем сладостное видение. Ее руки принимают увесистую клетку, сделанную полностью из зеленного малахита, покрытую золотой огранкой с цветочными сплетениями по решеткам, а внутри изящной тюрьмы с одной качели на другую перескакивал певец, истинный поэт природы, с любопытством рассматривающий свою деву, начинал петь для нее, варьируя звук и меняя мелодию. Птица умоляла показать улыбку, и Фраус хотел, чтобы Дея всегда могла улыбнуться подобным образом, когда ямочки появлялись на румяных щеках, а глаза блестели наивностью и ностальгией детских дней. Нечасто он увидел на ее лице такие искренние и непритворные эмоции. Маску фальши она умела одевать лучше, чем любой из вельмож императорской фамилии, и за привычной и однообразной улыбкой прячутся истинные чувства, уничтоженные, сломленные и разрушенные. В клетке был соловей, его оперение цвета топленого молока или полуденного неба в жаркий солнечный день полностью отличалось от тех диковинных и завораживающих созданий, что можно было повстречать в этом месте с удлиненными и пышными хвостами и шапочками. И Фраус решил, что скорее дело было в клетке. Дея любила роскошь и великолепие, но в особенности ценила мастерство и приложенные труды к вещи, которую выставляли на прилавках, и готова была приобрести ценность, показавшуюся ей достойной ее за любые деньги. И он вспомнил, когда однажды ночью, девушка призналась, что было бы чудесно слушать по вечерам колыбельные песни от лучшего из певцов на планете, чтобы слова, произнесенные его устами, забирали в далекие и чудесные сны, унося по течению, заволакивая в облачные потоки.

Ее веки щурились от яркого солнца, и она заметила его, стоящего в неподвижности вблизи себя, и с лица мгновенно исчезла радость, сменившись нежностью с привкусом раскаяния. Но ему нравился этот милый и трогательный взгляд, который удостаивался только его одного. Она словно пыталась извиниться за свой неудавшийся побег. Дея поправляла тяжелые сумки на плечах, когда Фраус забрал из ее рук клетку с некоторым недоверием смотря на создание, порхающие за каменными прутьями. Ему не нравилось, что теперь ее вниманием завладеет кто-то еще кроме него. Кто-то, на кого будут смотреть ее глаза, и кто будет подле нее в ночные часы.

— И как это понимать? — строго спросил Фраус, пробегая оценивающим взглядом по винтажной темнице, стараясь не выдавать своего беспокойства и мальчишеской ревности, сдерживая рвущуюся наружу печаль, что эти крошечные черные бездонные глаза будут приковывать к себе излишнее внимание. Его брови насупились, словно у ребенка, с которыми перестали проводить свободное время родители. А Дея ведь и заменяла ему всю семью, которой он был лишен с самого детства. Она была его первым воспоминанием, его первым открытием, его первой каплей дождя и глотком свежего воздуха, пропитанного запахом омелы. Девушка улыбалась, роясь в сумке, пока не достала пиалу из цветного стекла, переливающуюся множеством тонов и оттенков голубого, плотно закрытую праздничной бумагой с красным кожаным шнурком. Ее пальцы быстро развязали веревку и развернули содержимое. Внутри были крупные грецкие орехи и изюм, политые медом, а по краям застывали лепестки жасмина и зеленой свежей мяты. Дея подцепила деревянной палочкой сладкое угощение и протяженно произнесла, веселясь все больше с каждой проходящей секундой:

— Попробуй скорей.

Фраус послушно повиновался просьбе, и почувствовал на языке вкус лета, отчего он смущенно потупился, подумав, что, прежде ничего подобного не пробовал. Янтарно-изумрудный мед был теплым, будто его только что вынесли из улья, а орехи хрустящие, и от неожиданно приятного впечатления по телу пробежалась сладостная и расслабляющая дрожь. Былые страхи развеялись, словно все было кошмаром или их и вовсе не было.