Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

– Мне нравится здешняя публика, – сказал я своему провожатому. – Приятно видеть в Академии так много юных лиц.

– Не обольщайтесь; Академия – это просто название, – отвечал Майский Жук. – Павлиньи Глаза приходят сюда ради театральной Саранчи, которая прячет сильные задние ноги под газовыми покрывалами. Осы хотят найти богатых женихов, Боярышницы – себя показать, но все это происходит под звуки прекраснейшей в мире музыки. У нас есть итальянский композитор, который старается подражать немецким музыкантам, ради того чтобы понравиться французским Насекомым. Мыслей у него нет и не было, но о нем говорят много хорошего[529]. Но тсс! первая Цикада начинает свою арию.

Я навострил уши. Первая Цикада в роскошном одеянии испускала трагические крики посреди прекрасного сада, нарисованного на обоях. Оркестр гремел так, как будто сопровождал Стентора, знаменитого баса древности[530], и тем не менее чудеснице Цикаде удавалось его превзойти, так что моим барабанным перепонкам грозила смертельная опасность. Однако не слушать музыкантов, производящих столько шума ради моего развлечения, было бы поистине бесчестно. Тем более что исполняли они прелестную каватину, открывающую все последние оперы и уже много лет остающуюся модной новинкой. Удовольствие было гарантировано. Чтобы дать нам передохнуть после пронзительной каватины, остроумные создатели представления порадовали нас резким контрастом: они выпустили на сцену три сотни Сверчков, и те затянули хор, способный обрушить стены, после чего занавес упал и мы замерли в ожидании новых чудес. В следующем действии Цикада вновь принялась издавать звуки, сочиненные композитором, причем не менее пронзительные, чем предыдущие. Внезапно она прервала руладу и убежала в кулису, чем немало встревожила зрителей. Черный Шелкопряд, оратор труппы, трижды поклонился нам и произнес такие слова:

– Господа, первая Цикада лето красное пропела, а теперь уж не поет[531]. Ей кажется, что вы не аплодируете ей так сильно, как она того заслуживает. Вы позволили себе восхищаться ее соседкой. Сегодня она больше выступать не хочет[532]. Директор умолял ее, но тщетно; она так раздосадована, что потеряла голос. Однако мы не хотим лишать вас положенного вам рациона. Реверанс стоит рулады. Мы предлагаем вам вместо окончания оперы полюбоваться фрагментом балета.

Начал он с трех оглушительных аккордов, причем пробежался по клавиатуре от самых низких нот до самых высоких

Публика приняла предложения благосклонно, и на сцену вылетела первая Саранча. Она блестяще проделала антраша под окончание той каденции, которую не успела допеть первая Цикада, и все по видимости остались довольны.

– Ну и ну! – обратился я к своему спутнику. – Что же, такие происшествия случаются часто?

– Нет, – отвечал тот, – дирекция отменяет спектакли или переносит их на другой день от силы три-четыре раза в месяц; все это из-за крайней чувствительности первой Цикады. Она не позволяет другой разучивать ее роли, из страха, что изнанка платья покажется лучше лицевой стороны, а поскольку публика нередко бывает холодна, премьерша простужается. В остальном же, как видите, дела идут отлично. Что вы скажете о нашей Академии?

– Скажу, что если бы афинянин Академ, предоставивший свой сад художникам и философам, увидел этих певцов, он бы велел своему привратнику выпроводить их и больше никогда не впускать, а сам отказался давать свое имя приюту словесности и искусств. Отведите меня, прошу вас, в какое-нибудь другое место, где музыканты обходятся без шпаг и факелов и не носят платья с блестками.

– Самое лучшее я приберег на закуску. Но предупреждаю, для того чтобы оценить то, что вы услышите, нужно быть знатоком и обладать тонким слухом.

– Острый ум поможет мне уловить хотя бы часть красот.

– Не поручусь. Даже я, хоть и в курсе всех модных новинок, иногда сбиваюсь с направления. Только настоящий ценитель способен, не убоявшись костей карпа, насладиться его языком[533]. В чем, по-вашему, заключается главное достоинство инструментальной пьесы?

– В чем же еще, если не в приятной мелодии, которую композитор разрабатывает по всем правилам гармонии?

– Так я и знал! вы, дражайший Скарабей, отстали от жизни по меньшей мере на два столетия. Сегодня вся прелесть музыки заключается исключительно в проворности лапок исполнителя, а также в степени волосатости того Насекомого, который колотит по инструменту или дует в него[534]. Совершенство гармонии и очарование мелодии – все это не идет ни в какое сравнение с носом музыканта, с цветом его чешуи, с изгибом его позвоночника и с тем, как он вращает глазами. Мы с вами увидим тех проникновенных артистов, которые сообщают мысли форму мистическую и, однако, очень ясную для того, кто посвящен в хроматический язык предметов, в смутную гармонию страстей и в разнообразные ритмы мертвой природы.

– Дьявольщина! – воскликнул я, выпучив глаза, – сдается мне, что я в самом деле не создан для всей этой красоты. Но делать нечего: я готов следовать за вами. Любопытство мое возбуждено до предела, и я сгораю от желания услышать описанную вами музыку.

Майский Жук ввел меня в просторную чашечку Индийского Дурмана, роскошно украшенную для инструментального и вокального концерта[535]. Билеты стоили очень дорого, публика была еще элегантнее, чем в Академии.

Шпанские Мушки в переливающихся одеяниях о чем-то шептались, собравшись в кружок подле инструмента с очень длинным хвостом[536]. Очень скоро тысячерукий Сколопендр должен был извлечь из него чудеса гармонии. Концерт начался с опозданием на каких-то жалких два часа. Наконец знаменитый Сколопендр уселся за инструмент. Он обвел глазами залу, и в ней тотчас воцарилась полная тишина.

Начал он с трех оглушительных аккордов, причем пробежался по клавиатуре от самых низких нот до самых высоких. Привлекши таким громогласным образом внимание публики, виртуоз скрепя сердце решился положить руки на центральную часть клавиатуры. После чего заиграл медленное и туманное адажио в неуловимом темпе, который фиоритуры делали еще более невнятным. Мотив этой пьесы был совсем бедный, но кому важно скверное качество ткани, если она вся сплошь расшита прекрасными узорами! Впрочем, то было всего лишь вступление, и поскольку состояло оно из множества очень громких нот, я решил, что продолжение будет весьма серьезным. Однако дальнейшее показало, что я ошибся. Мрачное и таинственное вступление очень скоро переросло в простенькую песенку: казалось, будто юная особа весело отплясывает на лужайке, приподняв юбку обеими руками. Песенка эта возникла внезапно – так игрушка на пружине вдруг выскакивает из круглой картонной коробки к изумлению покупателя, думавшего найти там пирог. Под этот пошленький игривый мотив скакали последние десять лет самые потасканные оперные Саранчи. Он всем ужасно надоел, но публика, польщенная тем, что его распознала, приветствовала старого знакомца очень радостно.

За этой бесцветной темой последовала бесконечная цепь вариаций, которая разворачивала и сворачивала свои кольца, подобно гремучей змее. Сколопендр исполнял танцевальную мелодию одной лапкой в самом низком регистре, а остальные его девятьсот девяносто девять лапок летали по клавишам снизу вверх и сверху вниз, извлекая из инструмента замысловатые трели; затем мотив перебирался направо, уступая левую часть мириадам тридцать вторых. Вариации повторялись бесконечно, ко все возраставшему восторгу публики. Вдруг наступила тишина. Виртуоз отсчитал несколько тактов с устрашающим видом Фоанта, когда тот восклицает: «Трепещи! час отмщения близок!»[537] После чего он схватил невинный мотив за волосы, оторвал у него руку, отрезал ногу, расплющил лицо, перекрутил до такой степени, что простенькие две вторые превратились в шесть восьмых; затем он швырнул его на дымящуюся наковальню своей клавиатуры и начал что есть силы колотить по ней своими тысячью лапками. То был финал, последний сноп фейерверка.

Полотно, изображавшее битву личинок, которых можно разглядеть в капле воды с помощью микроскопа

Сколопендр колотил, истязая бедный мотив, все сильнее и сильнее. Он колотил пять минут; он колотил десять минут. Порой он колотил так сильно, что за ним невозможно было уследить; а затем внезапно начинал колотить так медленно, что зрители невольно замирали с открытым ртом и воздетыми в воздух лапками, дожидаясь, чтобы он стал колотить побыстрее. И постепенно он возвращался к прежней скорости и даже превосходил ее. О ритме никто уже и не вспоминал. Видя, как Сколопендр колотит по клавишам, Шпанские Мушки начали нечувствительно кивать в такт его колочению; сначала они кивали слегка, потом стали кивать более заметно, потом принялись раскачиваться всем телом, и в конце концов ноги, руки и веера Шпанских Мушек – все пришло в движение, обличавшее высшую степень взволнованности и наслаждения. Одни не скрывали горящих взоров, другие радовались украдкой, третьи закатывали глаза, но всеми овладело упоение, сильно напоминавшее приступ эпилепсии. Я один не поддался общему восторгу и не потерял самообладания в общем гаме; между тем Сколопендр завершил свое выступление бесконечными шумовыми эффектами, на которые так щедра их порода.