Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

– Господа, – ответствует Его Величество Лис Первый, – я с удовольствием отмечаю, что вы все предусмотрели и родина может на вас положиться. Прошу к столу[512].

Столовой послужила лужайка перед Амфитеатром. Впрочем, чтобы на этом национальном банкете каждый мог пользоваться безграничной свободой, устроители решили обойтись без стола; каждому предоставили возможность в свое удовольствие жевать сено, клевать зерно и грызть овощи, к большой досаде хищников, потому что им на этой пифагорейской трапезе пришлось поститься. Но ведь негоже зверям, собравшимся во имя единства и братства, начать есть друг друга.

Трапезой командовали комиссары, которые выбрали себя сами, потому что были самыми расфуфыренными. Господина Лиса, натурально, назначили председателем пира. Зная его вкусы, комиссары посадили по левую лапу от него молоденькую Гусыню, а по правую – юную Индюшку. Впрочем, эти Птицы, лишенные амбиций, кажется, не оценили неслыханную честь, им оказанную, и, то ли по незнанию света, то ли из патриотизма, старались держаться подальше от своего прославленного соседа.

Поскольку Насекомые показали себя в революционный день отважными бойцами и нельзя было отрицать, что решили дело именно они, пришлось, хочешь не хочешь, уделить им местечко. Их отправили на самый край лужайки, предупредив, что это место – почетное, и время от времени посылали на тот край пару сорных травинок – из числа тех, которые лезут из всех щелей и от которых все стремятся избавиться. Насекомые были от этого не в восторге, но им наговорили столько хвалебных слов, что они в конце концов притворились довольными.

Вообще надо сказать, что те простые души, которые явились на обед в надежде пообедать, сильно промахнулись. Банкет этот походил на все банкеты такого рода. Вдоволь еды нашлось только для тех, кто не хотел есть; никто не наелся до отвала, кроме нескольких ловкачей, которые ни в чем себе не отказывали.

На этом банкете больше болтали, чем ели. Обсуждались самые животрепещущие вопросы. Слышали бы вы, каких эпитетов удостоилась прежняя редакция! Бедный старый Заяц! как тебя угораздило ввязаться в эту историю? Злосчастный Мотылек, любвеобильная Кошка, гордый Воробей – чего только о вас не наговорили! В чем только вас не упрекнули! Отчего вас не было на пиру? Зачем вы умерли? Ведь теперь наступило для вас самое время ожить и исправиться. «Куда мы катились? куда мы катились? – восклицали все. – И как прекрасно, что мы сообразили устроить революцию!» «Если ее не устраивают правители, за дело берутся подданные», – твердил Кабан. И каждый строил планы, каждый делился замыслами: «У меня будет на неделе семь пятниц. – А у меня восемь. – Я стану самым умным. – А я уже самый умный».

Лис всех выслушивал, всем улыбался, находил для каждого ласковое слово, короче говоря, нравился всем или почти всем. «Вы совсем ничего не едите», – говорил он Живоглоту. А у Белого Медведя спрашивал: «Вы не заболели? вы какой-то бледный». У Волка, сидевшего напротив, он интересовался, куда делся волчий аппетит? А у зевающего Пингвина – от души ли он веселится? Белого Орла он уверял: «Не бойтесь, Польска не сгинела»[513]. Дрозда уговаривал: «Ну скажите же хоть пару слов». У Лесной Мыши спрашивал, на кого она точит зубы. И всех уверял: «Друзья мои, вы сможете писать, кто о чем захочет».

Наконец наступил великий момент: дело дошло до тостов, и каждому пришлось говорить речь стоя и в одиночестве. Видели бы вы, как все взялись лапами за голову, принялись чесать в затылке, шевелить губами и повторять вполголоса свои импровизации.

К несчастью, не только порядок произнесения тостов, но даже их число были определены заранее. Это едва не вызвало недовольства. «Положим, поголодать даже полезно, но подавиться тостом – это верная смерть», – роптали ораторы. Воистину, двум смертям не бывать, но одной-то не миновать!

Несмотря на принятые мудрые меры предосторожности, выступавших все равно осталось так много, что я затрудняюсь перечислить их всех. Гуси с Гусятами встречали каждый тост приветственным гоготанием на радость всей честной компании.

Поскольку всякое Животное обожает жаловаться на жизнь, прошения потекли широкой рекой

Нечего и сомневаться в том, что первый тост был произнесен за свободу. Это дело обычное, и если бедная свобода до сих пор так слаба, то не пирующие тому виной.

Второй тост, исполненный величайшей галантности, был за прекрасных дам, а вернее сказать, «за прекрасный пол, украшающий нашу жизнь!». Произнес его любезный Гиппопотам, чья учтивость общеизвестна, и слова его были встречены восхищенным шепотом.

К концу вечера публика так разгулялась, что сломала фонтан, и это позволило всем напиться не только вдоволь, но и допьяна.

Радость заразительна, и остановиться было совершенно невозможно. Порешили отложить все дела и перейти к развлечениям. Сказано – сделано. Условились никому не подчиняться, говорить что взбредет в голову и вовсе ни о чем не думать. Никому уже не было дела ни до будущего звериной нации, ни до будущей политики, ни до будущей редакции; все желали только петь и плясать. Все горланили кто во что горазд, и обед кончился так же, как всякий обед, участники которого намереваются изменить мир, – все заснули.

Назавтра, да и во все следующие дни, Звери заметили, что мир вовсе не переменился, что меняют его вовсе не те, кто ест и пьет, и что надобно жить по-прежнему, – а это не всегда так легко, как кажется.

Во всяком случае, так думал Его Светлость Лис. Он проснулся с чем-то вроде короны на голове, и хотя этой короной он увенчал себя самолично, повторив знаменитые слова: «Руки прочь от моего венца!»[514], мне кажется, что порой он немного сожалел о простом хлопчатом ночном колпаке. Вчерашний день дался ему нелегко и немного охладил его любовь к почестям. Захватить власть – это еще не все, нужно уметь ею пользоваться, и Его Светлость, не строя иллюзий, прекрасно сознавал, что это вещь непростая.

«Во-первых, – решил он, – я буду избегать, как чумы, любых всенародных празднеств[515].

Во-вторых, я перестану подавать лапу всем подряд. На одну мытую лапу приходится столько немытых! Не говоря уже о том, – добавил он, указывая на свой воротник, запятнанный кровью, – что некоторые обнимают слишком крепко и слишком цепко.

В-третьих, поскольку скипетр мой есть не что иное, как простое перо, и нести его не слишком тяжело, я желаю, чтобы и монаршая моя власть не отягощала ни меня, ни моих подданных. Посему я буду делать, что душе угодно, и от этого дела пойдут все лучше и лучше, я же так истово предамся праздности, что…

– Вас назовут Наполеоном Лисов[516], Ваша Светлость, – сказал я, – и совершенно справедливо.

– Итак, – продолжал Его Светлость, сделав вид, будто ничего не слышал, – я издам коротенькую Хартию. Если у нации есть Хартия, ей больше не о чем мечтать[517].

Вот моя Хартия; в ней всего две статьи, но если они хороши, других не нужно.

Филин – философ и литератор

Все Звери, умеющие читать и писать, а главное считать, имеющие клетку на солнечной стороне, сено в кормушке и могущественных друзей, равны перед законом, и всем им мы обещаем наше покровительство и справедливый суд.

Следственно, дабы великие мира сего, именуемого Ботаническим садом, могли наслаждаться всеми благами жизни, мы предписываем малым обитателям этого же мира отдать то немногое, что у них есть, и уменьшиться до такой степени, чтобы сделаться неуловимыми и неосязаемыми. Если малые не будут занимать вовсе никакого места, великие смогут, как им и полагается по праву, расположиться со всеми удобствами, ни в чем себе не отказывать и ничем себя не стеснять.

Поскольку все не могут быть довольны своей участью, недовольные не имеют права роптать, но получат право жаловаться. Итак, мы официально признаем право подавать прошения. Всем на заметку.

Но поскольку время редактора драгоценно и он не сможет принять всех просителей лично, припадать с просьбами к подножию его августейшего кресла запрещается; претензии будут приниматься только в письменном виде, с оплаченной доставкой, а прочтены по мере возможности.

Господин Козерог, если я Гений, Вы можете смело это мне сказать; я выдержу

Господа Животные не заставили себя просить дважды; а поскольку всякое Животное обожает жаловаться на жизнь, прошения потекли широкой рекой; вестники, посланники и курьеры заполонили небо и землю. Каждый протягивал лапу со своим мелким бедствием в надежде обменять его на долю от всеобщей реформы; не прошло и двух часов со времени обнародования коротенькой Хартии, а прошениями уже был завален весь дом, от подвала до чердака; то, что не поместилось в доме, кучами громоздилось перед входной дверью.