Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

Третью неделю Володей в подьячих. Сидит. Пишет. Нудно и сбивчиво диктует ему полутрезвый воевода. Скажет – забудет, начинает снова.

– А когда сыном боярским был... когда был сыном, – бормочет он, задрёмывая, не закончив мысли, валится в постель и спит, тревожно вскрикивая. Тогда Гарусов отпускает казака домой, велев быть тотчас же, как пожелает воевода. Спит воевода подолгу. Наверно, сотник добавляет ему в вино сон-травы.

За дни службы в подьячих Володей толстеть начал. Глаза потухли, заскучал.

– Уж не разлюбил ли? – подозрительно допытывается Стешка. Он равнодушно пожимает широкими плечами, прикидывает: «Когда же Логин слово данное сдержит?..».

Любима с Потапом услали на Уду. Остались без мужиков привезённые с Учура молодухи. Поди, скучают. А он со Стешкой скучает. Про Уду ходит дурная слава: разбойно там и бесхлебно. Друзья, может, с голоду пухнут, а он на воеводских хлебах день ото дня добреет.

– Признавайся, пошто скушный ходишь? – каждую ночь пытает Стешка. Рядом поскрипывает ставшая тесной зыбка, в которой посапывает Иванко.

Затаённо вздыхает казак: «Неужто о той, увезённой Филиппом, туфанке? Да чем я её хуже?».

Стешка вскочила, плеснула себе в лицо ледяною водой из кадки, до жара протёрла его полотенцем. Легла прохладная, тихая, крепко стиснув Володееву руку.

- Мучитель! – безумея от его поцелуев, бормотала она. – Мучитель!

Их вздохи, их стоны, отрывистый шёпот с завистью слушает Фетинья, ворочаясь в избе на верхнем голбце.

«Везёт змее зеленоглазой! – Фетинья закусила занавеску, которой был задёрнут голбец. – Мне сроду так не везло...»

Где-то мотается по зимовьям её Долгий Иван, где-то сгинул Василко. А заведи кого – Володей со свету сживёт. Глаз у него зоркий, рука беспощадная.

И тот чёрт хромой, душа кашная, не даёт проходу. Сулит денег, сулит дорогие подарки. Переваливается, как росомаха, хром, чёрен. Володей ходил на днях к нему, хотел выкупить ожерелье, которое отдали когда-то в заклад. Илья не отдал. Встретив Фетинью за овином, сказал:

– Тебе без выкупа отдам, ежели придёшь...

– Знаю, как ты отдашь...

– Отдам. Приди.

Володей жаловался воеводе, тот будто и не слышал его, клевал носом.

Гарусов, подслушав, сердито спросил:

– Чо кляузничаешь? Сам отдал в заклад...

– Дак я на сбереженье давал... Теперь выкупить хочу!

– Сдавал на год. Год минул, – резонно возразил ему сотник.

– Ладно, Яков, я это запомню! – посулил Володей, и сотник поверил: этот не забудет. Надо убрать его с глаз подальше. Уж больно хлопотно с ним. Старшие братья проще: Гришку выпорол – тот сбежал, Иван – служака безответный. Куда ни пошлёшь – идёт безропотно. А этот за себя постоять умеет. Надо будет взглянуть, какое ожерелье Илюха у Отласов вынудил. Хитрец стервец, весь в меня. Единым словом о том не обмолвился.

Пока сотник собирался к сыну, жившему своим домом, Фетинья опередила его: «Приду, – сказала Илье. – Токо скажи отцу, чтоб Володея отправил куда подале».

И отправили вместе с Лукой, приёмным сыном Исая. Гарусов предлог нашёл:

– Церква пустеет. А Гришка Отлас все службы знает.

– Найти! Привести! – велел воевода.

- А ежели не подчинится? Староверы – народ крутой...

– Силком взять! – рявкнул воевода, слабевший с каждым днём. Теперь он уж и Зинаиду не звал, всё чаще спал, пил. Напиваясь, буйствовал, рубил, что попадалось под руку. Зинаида подсовывала ему старые потники, половики, изоспанную перину. «Руби! Ремков не жалко».

И воевода рубил, и ему казалось, что рубит он не тряпки, а врагов своих и врагов престола. Впрочем, попадись ему в этот час отец родной, воевода и ему бы снёс голову.

– Они! Опять они... чёрные! Во все щели лезут! Саблю мне! Саблю! – рычал он и, выкатив бешеные красные глаза, указывал в дальний угол.

– Щас, батюшко мой, щас! Секи их, подлых. Ишь какие! – поддакивала Зинаида и подавала ему саблю. Потом уж, когда воевода терял всякое соображение, подсовывала ему вместо сабли черпак или скалку. И он выколачивал пыль из старой пролёжанной перины, из половиков и прочего хлама.

В общем, Гарусовым жилось привольно. За исключением, может быть, Исаева приёмыша – Луки Морозка. Его в морозную ночь подбросила какая-то блудная старица. Исай принял в свою семью, вырастил, а прозвище оставил – Морозко Старицын.

Им с Володеем предстояло искать старообрядческий скит. Послать Луку тоже подсказал Илья, знавший, что тот не даёт прохода Фетинье.

Неужто так начиналось? Была глухомань, урманы, болотина да с одной стороны озеро. К весне уж скит вырос, и даже не скит, а скорее острог, обнесённый мощным частоколом. Были и башни, и бойницы. Рвов только не хватало. Но грянули ручьи – Иона выбрался из своей кельи, заставил рыть вокруг скита рвы. Братья Макаровы уж дважды сходили куда-то с обозом. В первый раз привезли хлеба,