Эра воды - Станислав Михайлов

Верю или почти верю, что они все откладывали «на потом». Наши невстречи и непрогулки вместе, наши несказанные «с добрым утром» и отложенные «покатаемся в каньонах», нашу поездку на Мексиканский залив, единственную и незабываемую. Тогда я думал, что скоро настанет «хорошо», что обещанное завтра наступит.

Мама любила меня, я видел это в ее глазах. Отец, пожалуй, тоже. Но что-то всегда звало их вперед, отрывало от дома, тащило то на Гавайи, то на Этну, то на Курилы, то куда-нибудь в Африку или Полинезию. Наверное, даже не вулканология, которую они любили больше, чем меня, а острая нехватка знаний, интеллектуальный голод.

Землю они покидать не любили и, хотя предпочитали действующие вулканы и не боялись рисковать, так и не собрались на Ио. Да и здесь, на Марсе, их тоже не дождались.

Мне рассказывали, что все были изрядно удивлены последней волей Джефферсонов, вскрывшейся вместе с завещанием после их трагической кончины — похоронить останки на Луне. Я слишком плохо знал родителей, чтобы судить, но не думаю, что в этом было тщеславное стремление увековечить себя. Скорее, они подсознательно хотели бы видеть свою любимую Землю целиком, со стороны. По крайней мере, именно на видимой стороне Луны находится теперь их склеп.

— Но знаете, я ведь по делу. — Лицо Роба приобрело иной оттенок серьезности. Нечто тонкое и острое тренькнуло в моей груди, хотя, казалось бы, мне-то теперь едва ли может что-то угрожать от Комитета Контроля…

— К сожалению, дело касается также и вас лично, доктор Джефферсон. — Он так участливо посмотрел на меня, что захотелось взвыть. Что же могло произойти-то?!

— Весь в вашем распоряжении, инспектор. И, если не возражаете, зовите меня просто Пол, как раньше. — Улыбнулся я со всем радушием, на которое был способен, а сам лихорадочно высчитывал, где и какие мои немногочисленные провинности могли всплыть. Но как ни насиловал мозг, не вытянул из него ни грамма ценной информации: перед законом я был абсолютно чист, да и, право слово, чем мне может угрожать Робби? Катя старше его по должности, если что, она меня прикроет… Или нет?

Выражение лица Бобсона неуловимо изменилось, что-то в нем мелькнуло, чуть ли не удивление, и я понял, что у меня стало одним другом больше. Такое вот понимание, ни с того, ни с сего, иногда посещает меня по жизни, вытаскивая из неприятностей, как с тем взорвавшимся заводом, или подсказывая что-то очень важное, чему суждено будет случиться потом, и что можно было бы пропустить, не обрати я внимание вовремя.

Взяв себе на заметку поговорить с Катей об этих ощущениях — и о Робе Бобсоне, и о предчувствиях вообще — я чуть не пропустил начало фразы. Пришлось, как на лекции, откатывать назад звук, который еще не затих в извилистых ушных проходах. Конечно, никакой это не звук, разум улавливает сказанное, даже если сам не замечает, и можно быстро-быстро вытянуть из прошлого казалось бы безнадежно ускользнувшее. На сей раз было: «Уже второй день что-то странное творится…»

— …на Ганимеде. Нет связи ни со столицей, ни с наземными станциями. — Роб широко развел руками, как бы подчеркивая свою невиновность. — Поначалу это нас не очень взволновало, они и доложили-то лишь сегодня. Период активного Солнца, последний коронарный выброс как раз вчера достиг Юпитера, было предупреждение о высшем уровне радиационной опасности. Сильнейшая магнитная буря. Тревогу забили, когда стало ясно, что молчит центральная радиостанция Ганимеда-Сити, ее голос должен пробиваться, она вещает на длинных волнах и имеет большую мощность. Ганимед-2 тоже молчит. С орбитальными спутниками творится что-то неладное, они как будто все разом отключились.

— Но так же не может быть! — Я бросил взгляд на Катю, ожидая реакции. Она смотрела странно. Как будто на меня, но, в тоже время, мимо. Я вернулся к инспектору: — Роб, а что спасатели?

— Приступают к работе. Автоматические зонды запущены, первые экипажи вошли в атмосферу, еще один на подлете, займется спутниками. Другие позже подтянутся. Мы отвели орбитальную станцию подальше, рисковать не будем, ближе чем на тридцать тысяч к Ганимеду она не подойдет…

Катина рука легла на мое плечо, словно ища опоры. Но обратилась лидер-инспектор не ко мне.

— Роб, всех спасателей отозвать. Немедленно. С орбиты уйти. Если прихватят спутники — хорошо, если нет — бросить. И ни в коем случае не приближаться к планете!

Инспектор выглядел озадаченным:

— Но там же люди… Больше тысячи человек…

Ее глаза сверкнули. Ого, такой я ее еще не видел.

— Роб, это приказ. Выполняй немедленно! Разведботов раскидать по всему Архипелагу. Несколько в океан. Обязательно несколько в Ганимед-Сити. Карантин до дальнейших распоряжений.

— Слушаюсь, — он кивнул и исчез.

Какой-то дерганной, не своей походкой Катя подошла к столу и оперлась о него. Выдавила через силу:

— Соединить с инспектором Бобсоном.

Роб появился снова:

— Отдаю распоряжения, но связь плохая, да и сигнал пока дойдет, далеко…

— Все правильно. Отдавай. Потом готовь ракету, мы летим туда.

— Лично?! — Брови инспектора поползли вверх.

— Лично. Отбой.

Роб снова исчез.

Катя скомандовала, и перед нами, заняв половину стены, возник Ганимед. Точно таким я его и помнил: круглой серой кляксой. Только сейчас он не улетал от меня, бегущего на Землю, а спокойно чертил очередной круг по орбите, огибая Юпитер. С этого ракурса главная планета Солнечной системы казалась полосатым надувным шариком, чем-то вроде огромной елочной игрушки, скромно присоседившейся к гиганту-Ганимеду. Вот какой обманчивой бывает внешность, если не знать истинного положения дел.

Истинного положения… Его не знает сейчас никто. Но есть ощущение. И мне кажется, у Кати оно такое же.

Катастрофа.

В небе Фобоса лишь один господин, строгий отец и надзиратель — Марс. Огромная красная планета угрожающе нависает над темно-серой, почти черной равниной, изрытой и перепаханной мелкими и крупными метеоритами, покрытой оспинами кратеров, оставшихся от прямых попаданий, и бороздами от тех бомбардировок, когда удары приходились по касательной.

Ночью равнину заполняют коричневые тени. Они светлее черноты, значит они — свет.

Так светит Марс. Гигантский выпученный глаз небес, размером в половину окна, взирает на скромное убранство транзитной комнаты. Если погасить искусственное освещение, на все предметы упадет грязно-розовый блик, отблеск мрачных кузниц и сражений, морей пролитой крови. Зарево от тысяч и тысяч пожаров, от всего злого огня, что человечество натворило за свою историю, отразится на столе и диване, на стенных панелях и ручке двери, на щеках зрителя. Все то, что люди приписывали богу войны, греческому Аресу и его римскому наследнику, Марсу, все то, что люди, на самом-то деле, несли в себе и обращали к себе подобным.

На обратной стороне спутника, той, что никогда не попадает под строгий взгляд отца, такая же перекопанная метеоритами пустыня. Ночью она погружается в глубокую тьму, освещенную лишь звездами да редкими стартами челноков и транспортных кораблей. Днем, когда солнце, хоть и далекое, проливается яркими лучами, равнина становится серой. Пыль, жадно впитывая электромагнитную энергию, нагревается почти до температуры человеческого тела. Она получает статический заряд и долго не оседает, если ее потревожить.

Точно так же происходит и на лицевой стороне Фобоса. Грозный отец днем слабеет, уступая власть настоящему хозяину Солнечной системы. В черном, но все же захваченном далеким неистовым солнцем, небе красное око Марса щурится, показывая лишь половину диска, а то и совсем узкий, хитрый серп. В это время античный бог приобретает черты монгольского хана Чингиза. Стремясь к последнему морю, древний Потрясатель Вселенной беззаветно служил войне. Крови и огня он извел столько, что вошел в историю и занял там почетное место. Но даже этот великий убийца, мечтавший о бессмертии, не осмеливался и в мыслях протянуть руку сюда, где оказались теперь мы, его далекие миролюбивые потомки. Едва ли он мечтал оставить свои следы на небе.

Транзитная станция Фобос-Главный. Ее склады и залы ожидания из соображений безопасности размещались на стороне, всегда повернутой к Марсу, ведь на обратной стороне — летное поле космопорта. Пассажиры и грузы, направлявшиеся на планету или с нее, перебрасывались по поверхности спутника монорельсовыми поездами, маршрут которых опоясывал Фобос. Вакуумную трубу строить не стали, поскольку спутник не имеет атмосферы, так что на подлете к ракетодрому можно было увидеть сверкающую рыбку поезда, скользящую по тонкой леске токопровода. Пока это случалось не слишком часто, все-таки Фобос — не Луна, а Марс — не Земля, и пускай от года к году транзитный космопорт работал все более напряженно, его пока не планировали расширять, ведь самое крайнее напряжение здесь до сих пор — три борта в день.