Эра воды - Станислав Михайлов

— Ах, простите, Пол, вечно я увлекаюсь, ну да вы меня знаете, — лицо Мэгги изобразило что-то отдаленно напоминающее сожаление. — А когда надо быть?

— Завтра в семь вечера.

— Придется поднатужиться… Я потороплю мужа, Жак очень неповоротлив, когда появляется тема. Просто-таки зависает на этих своих плоских червях, представляете, откопали второй местный вид, живут в трещинах, где скапливаются пары воды, на глубине около ста метров, в пещере, конечно…

— Постарайтесь, Маргарет, прошу вас. — Я улыбнулся. — Мы уже второй день на Олимпе, а вы так и не добрались даже до смотровой площадки. Оттуда вид просто прекрасен, да, Жанк?

Да обалденный, вообще! — подхватила Жанна, — Мэгги, милая, бросайте свою конуру, хватай Жака и айда с нами! Стравинский, зовите ее немедленно!

Жанна схватила оторопевшего гляциолога за руку, и он неуверенно промямлил:

— Да-да, очень будем рады, пожалуйста…

— Договорились, — подмигнула голова Мэгги и исчезла.

Я мысленно усмехнулся. Жан и Мэгги стоили друг друга, и можно долго спорить, кто из них более увлекающаяся натура. В свое время Марков, наш начальник станции на Ганимеде, строго приказал мне внимательно следить за ней и силой затаскивать в аэрокар в случае опасности, невзирая на крики типа «Пол, еще минутку, тут такой удивительный…».

— Возможно, они успеют, — пожал плечами я. Ну, а что еще оставалось делать?

— Но мне надо согласовать состав группы, зарегистрировать… — Стравинский выглядел слегка обеспокоенным.

— Так согласуйте всех, а если не успеют, вычеркните, и пойдем без них.

— Да-да, разумеется…

Определенно, Жанна произвела на ученого сильное впечатление. Моя Жанна. Непредсказуемая, пылкая, нежная, нетерпеливая, изящная, иногда резкая до грубости. Слово «моя» грело и щекоталось в груди, и я еще раз повторил его. Жанна, будто услышав, скорчила рожицу и едва заметно кивнула в сторону выхода.

Мы распрощались с гляциологом, договорившись встретиться здесь же в обед.

В гостевом номере мы включили проектор и словно бы оказались на той же смотровой площадке, что и днем, только без скафандров. Только солнце уже клонилось к горизонту, оставляя за предметами длинные тени. Прелесть такой проекции в том, что все остается на местах: кровать, стол, кресла. Исчезают лишь потолок и стены. Только когда подойдешь вплотную, они появляются как по волшебству.

Жанка исчезла, растворившись за невидимой для меня дверцей душевой, долго плескалась и, выскочив голой и мокрой, приняла позу гордой Артемиды с воображаемым луком в руках. Учитывая окружающую панораму, а также автоматически расстелившуюся кровать, выглядело это сногсшибательно. Прошло уже много лет, но тот закат на Олимпе всплывает перед моим мысленным взором во всех подробностях, будто отпечатанный в кристаллах памяти. Воспоминание несет одновременно радость и боль, и я сомневаюсь, что время, пожирающее все вещи, способно отнять у меня это, разве что вместе со мной.

«Если бы знать тогда, что других вечеров у нас не будет, если бы…», — говорю я себе и не нахожу ответа на собственный же вопрос: «И что? Что ты мог сделать?»

Так или иначе, тогда мы уснули лишь под утро, убаюканные то ли быстрым бегом Фобоса, то ли яркой зеленоватой точкой Земли, то ли усталостью. Открыв глаза при свете дня, я увидел, что Жанна уже встала и сменила интерьер на обычный гостиничный. Она была решительно настроена поднять меня в кратчайший срок, мы уже опаздывали к обеду.

Заметив, что я продрал глаза, она с разбегу плюхнулась на меня, ее хрупкое тело при марсианском тяготении казалось пушинкой.

Жанка прижалась щекой к моему плечу и громко, серьезно спросила:

— Ты ведь любишь меня, Пол?

— Да, — ответил я.

— И мы всегда будем вместе?

— Да, — ответил я снова.

И видят звезды, я не солгал ей ни разу.

На удивление, Жан и Мэгги не опоздали. Кроме уже знакомого нам Стравинского к группе присоединились трое студентов из Шанхая, проходивших дипломную практику на Марсе: две миниатюрные девушки-китаянки и парень, тоже китаец, но рослый даже по американским меркам.

Первую часть пути мы проделали на транспортной многоножке, идеально подходящей для движения по однотипным лавовым тоннелям, кое-где расширенным проходчиками. Многоуровневая сеть вулканических пещер, на объемной схеме которой наш транспорт представлялся маленькой зеленой мушкой, выглядела весьма внушительно.

Одна из китаянок оказалась вулканологом, и мы быстро нашли общий язык после того, как прозвучала моя фамилия.

— О! Так вы и есть тот самый доктор Пол Джефферсон! — В темно-карих, почти черных, глазах студентки распахнулись бездонные колодцы почтения, заманивая в свою глубину. Черпать их не перечерпать… Странный взгляд. После Ганимеда незнакомые женщины все чаще смотрят на меня так. Интересно, почему?

Сколько я слышал и читал о вас, женские глаза! Мрак тайны, завеса уловок и обещаний, податливость и уклончивость, незамутненная реализация свойства «инь». Но однажды профессор Марков разъяснил мне их сакральный смысл на примере русской песни «Очи черные».

«Вы знаете, Пол, — поведал он мне тогда, — песня очень старая. Ее трудно понять, не зная истории, не чувствуя русского духа. Понимаете, Пол, раньше в России очень много пили водки. Было даже выражение: допиться до черных глаз. Это как напиться уже до чертиков, но еще не до белой горячки. Напивались и требовали петь. Поэтому была традиция: на попойки звали цыган, ну и, вообще, артистов, чтобы пели и плясали. А песня об очах черных, об их коварном огне, после третьего стакана трогала душу каждого. Ну, еще бы, он видел в ней как в зеркале себя и свой порок. Свою ненависть и любовь к водке. Тьма и огонь. Грех и расплата. Это уже потом придумали, будто песня о женских глазах. На самом-то деле, Пол, она философская, о загадке русской души. В ней вопрос, зачем сами себя мучим. И парадоксальный ответ — потому что. Вот так и глаза эти женские, просто тема для болтовни после обеда, если поговорить больше не о чем».

Глаза китаянки были похожи на черные агаты. Если смотреть в них, видно только собственное отражение, но под ним угадывается бесконечность. Я об агатах. А глаза как глаза.

Но удовлетворение все же кольнуло меня: никак не привыкну, что, услыхав фамилию Джефферсон, теперь все чаще вспоминают не родителей, а сына.

Ее звали Ли Юби, она была родом из Нанкина и с рождения мечтала о космосе. Родители не слишком радовались выбору дочери, но первобытные времена беспрекословного подчинения старшим давно канули в Лету, и девочке не препятствовали выбирать судьбу самостоятельно.

Мы болтали о том, о сем, поглядывая на скучное однообразие гладких стен и куда более занимательные реконструкции извержения, проецируемые в кабине и комментируемые Стравинским, как вдруг я заметил странно застывшее выражение на лице Жанны. Она поняла, что я смотрю на нее, и отвернулась.

Ну что опять не так?

Настроения моей Жанки — как осенний ветер — никогда не знаешь, куда и с какой силой дунет через секунду.

Мы продолжали скользить по шахтам и пещерам, вырывая древний камень стен из тьмы лучами прожекторов — и всего мгновением позже он снова исчезал из бытия за нашей спиной. Со стороны многоножка, наверное, напоминала дракона или гигантскую змею. Если бы здесь жили гномы, мы перепугали бы их до смерти. Юби болтала о Гавайских щитовых вулканах, метановых гейзерах Тритона и вулканической активности на Ио. Я вставлял фразу-другую, а впереди нас «господин Мессье со спутницей», как их назвал недавно гляциолог, спорили о чем-то своем, яростно размахивая руками.

Жанна молча сидела рядом.

Наконец, мы остановились.

— Прошу покинуть борт! — Капитанским жестом Стравинский приложил руку к шлему и, выждав пару секунд, распахнул люк.

Мы выбрались на широкую ярко освещенную площадку. Я подал Жанне руку, но она не заметила.

— Господа! — Стравинский указал на гладкую стену перед собой. — Мы почти достигли нижней границы системы естественных пещер и находимся на глубине около четырех километров. Конечно, есть ходы и глубже, но туда мы не полезем. Вместо этого воспользуемся лифтом и всего через несколько минут окажемся в самой большой ледяной полости на Марсе. Наверняка вы слышали о ней, это Залы Олимпийцев. На самом деле там не один, а десятки залов, самый крупный из которых около ста пятидесяти метров в высоту…

Стена, на которую указывал наш самодеятельный экскурсовод, распахнулась, и мы вошли в лифт, тут же начавший опускаться. В животе возникло знакомое ощущение невесомости, и вспомнились слова великого Барбозы: «Лишь кажется, что мы летим от планеты к планете, но тело не обманешь — на самом деле, мы невесомы, потому что падаем, и эта правда познается в полной мере, если не включаются тормозные двигатели».