Польский бунт - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот так. Еще до отъезда в Гродно Костюшко приказал Орловскому всех офицеров, самовольно отлучившихся из армии и обнаруженных в Варшаве, немедленно вернуть в Литву, к Сераковскому, чтобы генерал сам вынес им приговор, а после передал на утверждение главнокомандующему. Пусть и генералы учатся проявлять твердость. И главное – гласность: все должны знать, за что расстреливают трусов.
«Только покажите им свою смелость, не отступайте ни шагу с поля битвы, выдержите хотя бы одно их наступление, и я ручаюсь вам: вы увидите, как они с позором побегут, – писал Костюшко из-под Вишнева, где стоял обоз. – Предупреждаю все войска, что если кто-нибудь станет говорить, будто москалям не стоит сопротивляться, или закричит во время сражения, что они зашли к нам в тыл, что все пути отрезаны и тому подобное, так приказом по команде он будет отдан под полевой суд, закованным в железа, и если вина его подтвердится, то расстрелян».
Тадеуш прекрасно понимает чувства Мокроновского, которому приходится вести в бой какой-то сброд, зная, что позор поражения падет на него. Ничего, время еще есть, не всё потеряно. Только бы не допустить соединения Ферзена с Суворовым. Зайончек перенес свой лагерь из Мокотова в Прагу, Юзеф Понятовский занял позиции на левом берегу Вислы. Костюшко отправил Домбровскому и Мадалинскому приказ срочно выдвигаться к столице, а Мокроновскому – оставить Литву и идти ему на подмогу. «Приказываю генералу Мокроновскому выслать во время битвы часть пехоты с пушками, заряженными картечью, за наши линии и стрелять по бегущим. Пусть каждый знает, что, идучи вперед, получит победу и славу, а с позором отступая в тыл, обречет себя на подлую смерть. Если же среди военных имеются такие, кто уверен, будто москалей невозможно побить, кому безразличны Отчизна, вольность и слава, пусть такие сразу заявят о своем увольнении со службы, пусть не занимают места воинов, не тревожат других в час битвы своим бегством. Любому мужчине стыдно убегать, а для вольного человека стыдно даже помыслить о бегстве. С болью в сердце устанавливаю я эти суровые правила, но голос Отчизны и ее целостность требуют их применить».
* * *
Предрассветную тишину разорвал грохот канонады. Подскакал Фишер; прокричал, перекрывая гул выстрелов, свист ядер и шум взрывов:
– Неприятель в боевом порядке наступает на нас!
Это, впрочем, было видно и так. Со стороны Ухачей маршировали зеленые мундиры – четырьмя отрядами в три линии, с развернутыми знаменами; слева, от Кавенчина, уже показалась конница; справа по берегу Окржейки пробиралась колонна гренадер, исчезая в лесу. Началось! Костюшко легко вскочил в седло; Немцевич последовал его примеру.
– Отправить гонца к Понинскому, пусть выступает, – сказал главнокомандующий адъютанту, передав ему заранее заготовленный приказ. – Пошлите Рудницкого спалить ту деревню, – махнул он рукой вправо, – чтобы ее не захватили и не ударили нам в тыл.
Издали обменявшись условным жестом с Сераковским, который командовал центром, Костюшко поскакал на левый фланг, к эскадронам литовской конницы. За спиной послышались крики, пронзительный визг, детский плач… Немцевич обернулся: над пылающими хатами поднимались клубы черного дыма; босые бабы в сбившихся с головы платках, прижимая к груди детей, бежали к лесу; мужики тащили за собой упиравшихся коров, дети постарше гнали хворостинами гусей, куры разлетались в разные стороны; собаки с лаем бросались на солдат, их били прикладами…
– Тадеуш… – начал Юлиан, но увидел, что друг уже далеко. Он опомнился и поспешил за ним.
Немцевич впервые участвовал в кавалерийской атаке. Он старался не терять из виду перо на шапке Тадеуша. «Равняйтесь на мой белый султан, вы найдете его на пути победы и чести», – вспомнились ему слова Генриха IV, французского короля-воина. Стремительная скачка, новизна ощущений, осознание своей причастности к чему-то великому, историческому – всё это вызывало у него эйфорию. Вот она – поэзия жизни! С саблей наголо, он мчался рядом со своими братьями, скакал на неумолимо надвигавшегося врага и не испытывал страха. Когда раздался короткий свист и пуля ударила его в правую руку повыше локтя, заставив выронить саблю, он не почувствовал боли. Из раны хлестала кровь – алая, горячая. Он пролил кровь за свою Отчизну! На глаза навернулись слезы радости, но почти тут же в них потемнело; Немцевич свалился с коня.
Мосты через Окржейку были разломаны, их пришлось срочно восстанавливать. Пока гренадеры подполковника Николая Тучкова и мушкетеры Курского полка, оправившись от первого натиска поляков, штурмовали гору, на которой стоял Мацеёвицкий замок, а Денисов скакал в третью атаку на польскую конницу, генерал-майор Рахманов перешел через плотину и атаковал правый фланг мятежников; отряд, посланный Тормасовым, уже заходил им в тыл, чтобы обрушиться на косиньеров. Тем временем казаки перехватили гонца с приказом от Костюшки и отвели его к Ферзену.
В третью атаку Федор Петрович Денисов вел не только своих казаков, но и драгун, присланных ему в помощь генералом Хрущовым. Численный перевес был на его стороне; нельзя дать полякам снова выстроиться, гнать их, гнать и рубить! Эге, да они отступают не для перестроения – утекают, собаки! Улюлю! Ату их!..
– К Варшаве! Защищать короля! – полковник Войцеховский поворотил коня и дал ему шпоры.
Уланы устремились за ним; Пинская бригада, увидев это, тоже пустилась наутек.
– Побойтесь Бога, стойте! Соберитесь вместе, иначе нас всех перебьют поодиночке! – кричали уланы на ходу. Конечно, их никто не слушал.
Вон Костюшко, приметил Денисов, – в серой свитке, без шапки, но это он. Скачет во весь опор – но не чтобы спастись. Это он пытается, точно пастуший пес, обойти своих героев сбоку и заставить их повернуть коней, погнать их назад. С ним всего горстка верных людей… Эй, ребятушки! Наперерез ему!
Казаки мчались справа, со стороны леса, но и слева, на том берегу Окржейки, показалась стайка воронежских гусар, вступивших в охоту за славной добычей. Денисов уже не мог рассмотреть, что происходит: уклоняясь от сшибки, поляки порскнули врассыпную. Костюшко спустился в ров, а на ту сторону
