Польский бунт - Екатерина Владимировна Глаголева

но я должен напомнить, что мы живем в такое время, когда во имя свободы каждый из нас должен принести большие жертвы, когда для достижения всеобщего прочного благосостояния каждый из нас должен пройти через страдания.

Всегда помните, что эти страдания (если так можно назвать жертвы, приносимые Родине) – кратковременны, но как раз ими и будет вымощена дорога к свободе и независимости страны, когда вам будут уготованы вечные дни славы и счастья.

Сегодня, как никогда, необходимо срочно удвоить наши усилия для спасения Родины, а правительство, со своей стороны, должно сделать всё возможное, чтобы облегчить участь граждан. И поэтому комиссиям по поддержанию порядка я настоятельно рекомендую убеждать и заверять людей в том, что всё их имущество останется в целости и сохранности и будет взято под защиту правительства. Крайне важно, чтобы незамедлительно оплачивались все ценности, передаваемые поляками по требованию конституционных законных властей. И, наконец, вы должны быть абсолютно уверены в том, что все ныне возложенные на вас обязательства будут отменены после войны. Тогда же избранные вами представители учредят Национальное собрание. Оно и сформирует такое правительство, какое вы пожелаете, и которое обеспечит вам спокойную жизнь и благополучие».

Холера ясна! Пан Рудницкий скомкал газету, но тотчас передумал, расправил, потом сложил вчетверо и спрятал под пресс-папье: пусть полежит пока, только на глаза не попадается, а уж потом, когда Петрусь про нее забудет, он ее в огонь…

Ведь как задурили голову молодежи, канальи! Старший, Юзеф, бредит Костюшкой, записался в армию и отправился «сражаться за Отечество». А того не соображает пустой своей головой, что если с русскими не сладила польская коронная гвардия, сызмальства военному делу обучавшаяся, куда на них ему-то, неделю назад взявшему в руки ружье? А от младшего только и слышишь: Коллонтай да Коллонтай. Этот Коллонтай, чуть только жареным запахнет, сразу ноги в руки – и за границу удерет, так все патриоты поступают, а нам-то здесь оставаться. Развесили уши, олухи: нынешние конфискации временные, зато потом верных сынов Отечества наградят землей из государственных вотчин и по облигациям с лихвой рассчитаются… Тьфу! Строил индюк планы на воскресенье, а в субботу его съели.

Жена заглянула в комнату: Петрусь пришел, можно садиться за стол. Вот ведь… Раньше, в былые-то времена, рыбы да дети голоса не имели, а теперь приходится опасаться, что собственный сын донесет на тебя как на плохого патриота и изменника Родины. Пся крев…

Петрусю только шестнадцать, но он строит из себя взрослого. Рассказывает за столом, как они учились бросать гранаты. Жаль, что нет у него денег на коня, а то бы он записался в конницу, в гусары, и подался к Мадалинскому. Но в кавалерию без своего коня не принимают, только на фураж деньги выдают. Отец засопел, но сдержался.

Сын вдруг обратил внимание на то, что ест суп оловянной ложкой. Удивился, присмотрелся – столового серебра как не бывало, все приборы оловянные, кувшинчики глиняные, солонка деревянная.

– Папа, а куда всё делось?

– Да как же, сынок, – с деланным спокойствием отвечал ему пан Рудницкий, послав выразительный взгляд жене, – вышел приказ все золотые и серебряные предметы сдать в недельный срок. Обменять на облигации.

– И ты сдал?

– А как же, – не моргнув глазом, сказал отец, который сегодня рано утром запихал все блюда, ложки и солонки в большой сундук с двойным дном. – В накладе не останемся: после войны по облигациям деньги свои обратно получим, да еще и с лихвой. И налоги теперь есть чем платить.

Жена Рудницкого потупила глаза, машинально мешая похлебку в своей тарелке.

– Я горжусь тобой, папа! – прочувствованно сказал Петрусь. Потом вдруг вспомнил: – Можно ведь и монеты сдать! У нас еще остались?

– Остались! – почти выкрикнул пан Рудницкий, начиная закипать. – А с чем мать завтра на рынок пойдет? За бумажки, что ли, ей молоко, мясо, яйца, меду продадут? Или вон кофию, который ты по утрам пить любишь?

Мать всплеснула руками и выбежала, будто что-то позабыла на кухне. Петрусь положил ложку.

– Ты прав, папа, – сказал он упавшим голосом. – Мы слишком роскошно живем. Не как настоящие патриоты. С завтрашнего дня я не буду пить кофе.

* * *

Колокол звенел однотонно, уныло, тревожно, как будто отсчитывал минуты, остававшиеся до страшного конца. Кто-то постучал с улицы в окно; Огинский распахнул створки.

– Казаки! – прокричал ополченец. – Скачут сюда, и десяти верст не будет!

Члены порядковой комиссии мигом прервали заседание, вскочили из-за стола и поспешили к выходу. Огинский пытался их остановить, говоря, что, возможно, это ложная тревога – откуда взяться казакам в пятидесяти верстах от Варшавы? Один из комиссаров обернулся к нему, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и вышел: время дорого.

Три недели назад Огинский с легкостью получил от Костюшки разрешение выехать в свою деревню Соколув под Варшавой, на Гродненской дороге: граф считался добровольцем и не был обязан неотлучно находиться при армии, да и на литовском фронте затишье. Начальник тогда еще не знал о поражении Сераковского. Но отдых среди буколических пейзажей продлился недолго. Члены комиссии спешно грузили на подводы, какие удалось достать, поветовую кассу и товары со складов. Время поджимало, казаки приближались, подвод не хватало – забрав то, что успели, выехали в Венгрув.

Заночевать там оказалось большой ошибкой. Спать всё равно не пришлось: улицы оглашались женскими воплями и гортанными криками евреев, спешно покидавших город, а гостиницу, где остановились члены комиссии, осаждали беглецы из окрестных деревень и местечек, искавших защиты у «начальства». Паника достигла своего апогея, когда по мощеной площади, на которой стояла гостиница, зацокали подковы и раздалось удалое гиканье. Мы в ловушке!

– Псст! Васпан! – Огинский увидел, как почтмейстер Майснер делает ему какие-то знаки, и поскорее вышел из залы, где комиссары говорили все разом, не слушая друг друга.

Длинный узкий коридор, вонючая лестница со скользкими ступеньками, которые приходилось нащупывать ногой в темноте, выход на задний двор. «За мной идите, васпан. Тише, прошу вас». У калитки смазаны петли. «Осторожно! Пригнитесь». За забором человек держит в поводу коня. «Он вас выведет, васпан. С Богом!»

Все дороги уже перекрыты казаками. Молчаливый проводник вёл Огинского окольным путем. В кромешной тьме они пробирались через дремучий лес, но мужик видел, словно кошка. Когда они выбрались на дорогу, проводник, ни говоря ни слова, указал пальцем вперед. Вглядевшись, Огинский различил чернильные тени, застывшие на фоне темно-серого неба, – засада у моста на главной дороге. «Лошадь добрая, васпан, вывезет».

Конь действительно оказался хорош: Огинский одним духом проскакал верст двадцать, проскользнув мимо всех