Польский бунт - Екатерина Владимировна Глаголева

Это значит, что Шарль не увидит Каролину до следующей весны, а то и лета! Пресвятая Дева, спаси и сохрани под кровом своим мое чадо, укрой его ризою твоего материнства…

* * *

Струя свежего воздуха прогнала чуткий сон. Огинский открыл глаза и натянул на плечи тонкое шерстяное одеяло. В палатку, пригнувшись, вошел человек и шагнул в сторону ночника у походной кровати.

– Князь Михал! Пруссаки ушли!

Огинский узнал голос Молоховца – своего бывшего воспитанника и ученика, ставшего теперь адъютантом генерала Зайончека. Он рывком сел на постели, велел денщику седлать коня и сам стал натягивать сапоги.

Через несколько минут они уже скакали во весь опор к деревне Воля, которую Зайончек неудачно штурмовал третьего дня. В самом деле – ни постов, ни часовых… Поляки ехали шагом, заглядывая в окна домов. Вдруг на другом конце улицы показался взвод донских казаков. Пришлось разворачивать коней и удирать.

Едва улеглось возбуждение от близкой опасности, как Огинскому принесли запечатанное письмецо от короля с изящной виньеткой. Станислав Август приглашал князя отобедать в его обществе. Михал смутился. На фоне всех слухов, которые ходили по Варшаве, ему не хотелось бы скомпрометировать себя частным визитом в Замок – он может быть истолкован в самом дурном смысле. По правилу, усвоенному на дипломатической службе, он решил уведомить о письме Игнация Потоцкого, который теперь исполнял обязанности министра иностранных дел. Тот заверил Огинского, что у него нет никаких оснований отказываться от королевского приглашения.

Замок казался пустым и даже немного мрачным. Обед сервировали не в столовой, а в малой гостиной. На улице было еще светло, и свечей не зажигали: королю тоже приходилось экономить. Станислав Август выглядел гораздо лучше, чем в их прошлую встречу, на Гродненском сейме. Тогда у него было лицо самоубийцы, делающего выбор между кинжалом и пистолетом, зная, что иного исхода нет. Теперь же король выглядел вполне здоровым, хотя и задумчиво-озабоченным.

За обедом говорил больше Михал; король внимательно слушал и задавал вопросы. Пруссаки в самом деле ушли? Возможно, это хитрая ловушка; истинные причины отступления неизвестны, поэтому главнокомандующий не счел нужным преследовать противника силами всей армии, отправив лишь несколько отрядов проследить за его передвижениями. Понимаю… А вы ведь были в Литве? Расскажите мне…

Перемен блюд было всего пять; король ел мало, да и Огинский не обращал большого внимания на то, что кладут ему на тарелку. Отобедав, король встал и подошел к окну, выходившему в сторону Вислы; Михал к нему присоединился.

– Скажите, граф… Только прошу вас, говорите честно, то, что думаете… Каково ваше мнение о революции и возможных ее последствиях?

Огинский заговорил о том, что поляки взялись за оружие с отчаяния и от чувства безысходности, а не из политического расчета; судьба покровительствует угнетенным, а он вверяет себя судьбе, полагаясь при этом на доблесть военных и уповая на мужество народа, его верность общему делу…

– Это совсем не то, о чем я вас спрашивал, – с досадой перебил его Станислав Август. – Я хорошо знаю ваши высокие патриотические чувства. Но я считаю вас человеком мудрым, рассудительным и осторожным. Скажите же мне: верите ли вы, что мы сможем дать достойный отпор всем трем нашим соседям сразу? Ведь теперь уже нет никаких сомнений, что Австрия выступает на стороне России и Пруссии. И что, по-вашему, произойдет, если мы потерпим неудачу?

Это «если» повисло над их головами грозовой тучей. И она всё более темнела и густела, по мере того как Огинский добавлял к ней новые условия: если король будет с народом, а народ с королем, если королевское окружение не станет поддаваться интригам иноземных дворов, а граждане – малодушию, ставя свое спокойствие и личные интересы выше благополучия всей страны, если вся нация в едином порыве восстанет против оккупантов, то… вероятно… можно было бы лелеять надежду… если не на победу в кровавой борьбе, то хотя бы на заключение мира на почетных условиях.

Станислав Август опустил голову. Он и сам всё это прекрасно знал, но втайне рассчитывал услышать что-нибудь ободряющее. Молодым ведь свойственно верить в лучшее, разве нет? Эта их самоуверенность раздражает стариков, но сегодня старик хотел, чтобы молодой человек протянул ему соломинку надежды. Не протянул… Тогда утопающий стал хвататься за водоросли.

– Не будем падать духом, – сказал он. – Я убежден, что прусский король отступил от Варшавы, потому что императрица не желает, чтобы столица Польши оказалась в его руках. Зная о возвышенных чувствах сей монархини, я уверен, что она никогда не пойдет на окончательный раздел Польши… Впрочем, я тоже положусь на судьбу и буду смиренно ожидать своей участи.

Огинский сделал нетерпеливый жест. Возвышенные чувства? Понятовский и Фридриха-Вильгельма считал кротким и милосердным, а что вытворяет полковник Шекули в Великой Польше? Аресты, истязания, расстрелы, повешения – и захваченных с оружием в руках, и светских, и духовных лиц! Разве он действует по своей воле, не с ведома прусского короля? Да по его же приказу! Пруссаки ушли из-под Варшавы не из-за болезней, дезертирства или нехватки боеприпасов, а из-за восстания. И если Мадалинскому удастся вовремя достичь Силезии…

Договорить он не успел: лакей доложил о прибытии коменданта Варшавы и адъютанта генералиссимуса. Вошли Орловский и Фишер; последний подал королю донесение от Костюшко и поклонился, щелкнув каблуками. Станислав Август принялся читать у окна, в гаснущем свете дня, близко поднеся бумагу к близоруким глазам. Когда он опустил ее, то выглядел повеселевшим – соломинку ему всё-таки протянули.

– Благодарю вас, господа, – сказал Станислав Август своим обычным тоном, приняв величавую осанку. – Передайте главнокомандующему мою благодарность и уверения в высочайшем почтении.

* * *

Над травой стлался молочный туман; серый рассветный воздух забирался за шиворот влажными холодными пальцами. Поежившись, трубач поднес к губам горн, чтобы трубить зорю, но кто-то тронул его сзади за плечо. Вздрогнув и обернувшись, трубач тотчас вытянулся во фрунт: перед ним стоял сам генерал. Он только что проделал свою обычную гимнастику, состоявшую из прыжков и прочих энергичных упражнений, и теперь набросил на голое тело походное одеяло, стоя босыми ногами на земле.

– Тс-с, сарматы близко! – шепнул он солдату, приложив палец к губам.

Потом вдруг взмахнул руками, от чего одеяло упало наземь, запрокинул голову и закричал кочетом. Трубач не смог сдержать улыбки – до чего ж похоже, прямо как у них в деревне! Выждав некоторое время, Суворов дал второй «сигнал».

Из шалашей начали вылезать удивленные солдаты