Другая физика - Валентина Абакумова

– Рабочий делает то, на что есть спрос. Поэтому у него есть хлеб, а иногда и масло на нем. А на то, что делаешь ты, спроса никакого нет. И поэтому, я так думаю, у тебя нет не только туфель. Ну, что ты есть такое, чтобы на тебя спрос был? Но зато есть спрос на твое мастерство. Так что не надо мне здесь твоей заумной философии. Ею сыт не будешь и на стенку не повесишь. Ты мне скажи четко: принимаешь мой заказ или нет? Если сделаешь так, как мне нужно, не поскуплюсь. И клиентуру тебе найду. За работу тебе платить будут, а за фантазии – нет. Ну, что, берешься?

– … Хорошо. попробую, что ж еще остается? … Однако, фантазии… и есть моя работа…

– Ты не жалей. Когда-то нужно начинать жить. А впроголодь ты много не нафантазируешь. Да и искусство наше подымать надо, – Петр Николаевич придал своему лицу выражение озабоченности…

– Вы думаете, это так делается?

– Я не думаю, я знаю, что все делается так.

Через неделю Петр Николаевич пришел к Сашке в мастерскую, чтобы взглянуть, как идут дела. Холст был прикован к мольберту, палитра бушевала соцветием красок, но на холсте увы! их почти не было. Зато Сашка дышал на него чем-то неописуемым.

– Разбавитель, что ли пьешь?

– Да зачем же?

– Откуда только деньги берешь?

– На кисти обменял…

– Дошел!

– До этого… ни один художник…

– Вот именно!

– А я, – Сашка нарочито заглянул в лицо Петру Николаевичу, – и не художник. И спроса на меня нет!

– А разве я тебе не сделал заказ?

– Не могу я, понимаете вы? Это не про меня. Душу воротит, как будто сам себя обманываешь…

– Ты себя обманываешь, когда напиваешься до чертиков. Вот тебе и начинает казаться, что весь мир должен быть про тебя. А мне про тебя не надо. И даже не про меня. А – для меня. Понял? Вот тебе на опохмел, и что б через три дня все было готово. Или я больше никаких дел с тобой иметь не буду.

Деньги Сашка взял и согласно помотал головой.

Петр Николаевич, не прощаясь, вышел и шумно закрыл за собой дверь. Как только его шаги смолкли, Сашка в отчаянии бросил шуршащие бумажки на стол и, задыхаясь в бесслезном рыдании, стал бить их кулаками и ладонями. Потом присмирел, сжался в комок и замер на своем облезлом трехногом табурете…

Через двадцать минут он уже стоял у холста и работал…

Конечно, он был странный. Хотя рисовать, как выяснилось, умеет. И именно так, как «надо». Петр Николаевич представил его своим знакомым, работы у него уже было море, но с заказчиками своими Сашка был холоден и сдержан. И только с Петром Николаевичем нет-нет да и расслабится за рюмочкой виски. И такое от него можно было услышать, что хоть сейчас – в психушку! Но какое-то неподдельное доверие, как будто бы ни на чем не основанное, тянуло делового и вечно занятого Петра Николаевича к этому талантливому чудаку. И хоть был он с Сашкой довольно строг, нетрудно было заметить, что это скорее от любви, чем от надменности.

А теперь они вместе ехали по чужому городу, чтобы завтра принять участие в аукционе, где будет представлена для продажи работа известного художника прошлого века, к которому Сашка относился с благоговением. Он-то и убедил Петра Николаевича приобрести его. А тот, хоть и ценил Сашкино благоговение, но не разделял его. Однако, его очень убедило то, что иметь такую работу – престижно. Это тебе не Сашкин натюрморт в прихожей около зеркала… Репродукция картиночки-то не очень нравилась, но специалисты, у которых Петр Николаевич не поленился проконсультироваться, отзывались более чем… И сердце миллионера сдалось. Петр Николаевич решил купить ее. А заодно обратить тем самым на себя внимание.

Аукцион прошел спокойно и гладко. Не считая того, что Петр Николаевич в самый последний момент чуть было не отказался от покупки. Оказалась дороже, чем предполагали его советники. Но понял: уйти отсюда с пустыми руками – сделать себе рекламу наоборот. В перерывах он уже успел наладить кое-какие контакты, и теперь нельзя было ударить в грязь лицом.

Не отметить покупку было грех. Они заказали в номер родной «Столичной» и закуски, распаковали приобретение, Петр Николаевич расположился поудобнее в кресле, а Сашка искал у противоположной стены удобный ракурс для картины по отношению к свету.

– Так – нормально?

– А как должно быть нормально?

– Чтобы не отсвечивало ничего и не блестело.

Петр Николаевич всмотрелся в полотно, и вдруг его охватило легкое дразнящее волнение… Он почувствовал, как кто-то родной до умопомрачения подошел сзади и положил свои руки ему на плечи. Это были ее руки… Он с радостью обернулся к ней, но… здесь никого не оказалось. А сам он весь еще находился в состоянии счастья от присутствия ее…

– Петр Николаевич! Вы меня слышите? – Сашкин голос прорвался к нему, наконец. – Теперь вы мне верите, что это что-то! Сознайтесь, ведь, вам начинает нравиться? Я по глазам вижу. Вы какой-то другой сразу стали…

– Саш, мы с тобой сколько выпили?

Тот растерялся от неожиданного поворота.«Ну, вот, а я решил, что доходить стало, – с досадой подумал Сашка, – одни деньги на уме.»

– По одной пока. Налить еще?

– Подожди, не надо. Что-то со мной странное происходит… Боюсь, вдруг это галюники?

– Ну, вам-то это не грозит. А что с вами?

– Ты когда-нибудь бывал в морозный день в натопленной деревенской избе?.. Ну, тогда ты сможешь представить, как приоткрывается дверь, поток свежего бодрящего воздуха обдает тебя, а потом потихоньку растворяется в тепле… и вот ты уже забыл, как вздрогнул, когда этот поток ворвался в избу…

– …Так у вас что, мороз по коже? Это от картины! – радостно заявил Сашка. – Я же говорил, что вы поймете меня. Я чувствовал это всегда! Вот, если Переверзеву это никогда не понять – значит, не понять никогда! А вы… Я же говорил! – не унимался Сашка, обрадованный картиной и пробуждению своего друга.

– Да подожди ты, Саш. Это совсем не «мороз по коже». Меня вот так же обдало переживание счастья…

– Но это же еще лучше!

– Но это вряд ли от картины. Она-то вон, стоит здесь, а ощущение прошло. И вообще, это чувство было каким-то неземным, а картина-то… Нет, слушай, что я уперся в это?! Как баба, честное слово! Давай наливай и рассказывай мне про эту картину все, что ты знаешь.

Сашка плеснул по маленькой, сел в кресло рядом и начал свой рассказ:

– Когда он жил и работал, этот художник, на него, как вы говорите, спроса не было. Это сейчас шустрые дельцы состояния себе делают на продаже и перепродаже его работ. Вот такая произошла метаморфоза: то, что раньше считалось безобразным, теперь стало красивым, пользуясь вашим определением. Но для него-то это было красивым и тогда. А для большинства и теперь – это не столько произведение искусства, сколько престижность и денежность. И ради этого говорят об этом все и всяко, чтобы поднять планку и погреть на этом руки. И заговорили об этом не потому, что узрели, наконец, суть, а потому что стало выгодно. Даже говорить! Но когда художник работает, он совсем не думает о том, как понравиться. Он делится с миром своим эмоциональным опытом. А зритель… это уж его забота – принять или понять, а, может быть, отвергнуть… Однако находятся паразиты, которые на искусстве делают политику и бизнес; им не нужен эмоциональный опыт, им нужны власть и деньги, и поэтому они искусственно превращают художника и его творчество или в идола, или в раба… Сделать деньги можно и на том, и на другом. А этот художник не подчинился законам этих паразитов. Он не стал их рабом. Он остался самим собой до конца. И этим был счастлив, хотя жил в нищете и убожестве.

– А как умер? – Петр Николаевич боялся перебить Сашку. Наверное, это смешно, но он вдруг проникся уважением и даже завистью к этому нищему, но свободному художнику.

– Самоубийство. Конечно, мы теперь можем говорить, что он был сумасшедший, что его доканала нищета, что ему надоело бороться за место под солнцем, что он устал от унижений и оскорблений… И никто не думает, что он мог быть счастливым. Может быть, он просто узнал и понял все, что нужно было понять здесь, на земле. Так его после смерти достали! Не получился раб – сделали из него идола! И теперь свои доходы подсчитывают…

Петр Николаевич всмотрелся в картину снова, желая понять, что ж все-таки понял и узнал об этом мире художник.

…И опять приоткрылась дверь… Торжествующий свет наполнил комнату, сознание и душу Петра Николаевича. Чарующе запахло свежими красками, как в Сашкиной мастерской, …и она снова подошла сзади и положила свои руки ему на плечи… Запах кожи от ее пальцев пополз по шее, подбородку, щеке… Он смешался с запахом красок и зазвенел в пространстве запахом счастья… Вот оно! Он протянул руку к кистям, лежащим рядом с палитрой, чтобы запечатлеть… Рюмка выскользнула из пальцев, «Столичная» потекла по коленям: запах ее привел Петра Николаевича в себя, как будто это была не «Столичная», а нашатырный спирт.