Классициум (сборник) - Коллектив авторов

В последующие месяцы я неоднократно прибегал к этому фокусу: после очередного сеанса радиосвязи с Ло-Литой брал Долорес, неустанно фиксируя внутренним оком маньяка свою далекую огненную цель. Время от времени я даже пытался разглядеть в миссис Гумберт какие-то черты марселины – особенно по вечерам, на веранде, когда тени ложились так удачно, что придавали лицу жены пьянящий меня неземной изыск. Я заставил жену извлечь из-под кучи старых папок, сваленных в гараже, старый альбом с выцветшими семейными фотографиями, дабы я мог посмотреть, как она выглядела в отрочестве; и там мне удалось отыскать один снимок, на котором Долорес (правда, повернутая в профиль и наклонившаяся подтянуть сползший чулочек) походила на неясный черновик истинной марселины.

Но нет, нет, читатель, всё же я не мог полюбить свою жену так, как она любила меня. За традиционным полуденным кофе (после ночного эфира мы вставали поздно), в угнетающем уюте кухни, она сидела в красном халате, облокотясь на пластиковую столешницу, подперев щеку кулаком и уставившись на меня с невыносимой нежностью, пока я перелистывал свежие газеты. Хотя лицо Гумберта Гумберта было в такие минуты мрачнее тучи, в ее глазах оно соперничало с солнечным светом. Мою хандру она принимала за безмолвие любви. Мои европейские доходы в совокупности с ее скромными средствами производили на миссис Гумберт впечатление блистательного состояния, и это не потому, что оно позволило ей поправить дела, расплатившись по критическим долгам, а потому что даже моя чековая книжка обретала для нее ореол волшебства, словно бы извлеченная из сокровищницы Али-Бабы. Моя бедная супруга! Два года она не знала ничего о тайной изнанке моей жизни и, конечно, не догадывалась, что в дни, когда Марс уходил за Солнце и утрачивалась даже слабая связь с Ло-Литой, я впадал в исступление и, страдая от мысли, что, может быть, мне больше не удастся услышать чудесный зовущий голос, обдумывал планы изощренного убийства своей приставучей женушки и, допустим, случайно оказавшись в лавке садового инвентаря, разглядывал режущие и секущие инструменты с пристальным интересом прирожденного садиста.

Любознательный читатель тут должен спросить: чем же были наполнены мои сеансы связи с Ло-Литой? Я отвечу просто: мы с ней учились. Чтобы лучше понимать друг друга, чтобы вывести наш надмирный диалог из области сухого обмена позывными в сферу упоительной чувственности, мы учили друг друга языкам (Ло-Лита учила меня языку песчаных королей, я учил ее английскому), истории своих планет и основам культуры (от Ло-Литы я, между прочим, узнал о культе Мэнни, объединившем пеструю марсианскую цивилизацию). Я рассказывал ей старые сказки, переиначивая иногда весьма вольно Андерсена и Перро, – моя душенька в ответ пела древние марсианские песни, знакомя с чуждыми ритмами неземной жизни и смерти. Это были упоительные часы, но всегда после них оставался горький привкус, ведь они, даря надежду на встречу с мечтой, превращали всё остальное в пресное и бессмысленное коловращение – но что могло вырвать меня из тесной беличьей клетки, определенной мне с рождения?

От катастрофы было не уйти. О, моя бедная Долорес! Не смотри на меня с ненавистью из твоего вечного рая посреди алхимической смеси из металла, резины, стекла и гептила – даже когда я позволял себе фантазировать на тему жестоких пыток с отрубанием членов, я никогда (никогда! никогда!) не желал тебе такого страшного испытания.

10

Как писали многие авторы опытнее меня: «Читатель легко может вообразить…» Впрочем, я лучше отброшу это хваленое воображение, как мусорную бумажку, и расскажу моему преданному читателю, как на третьем году брака добропорядочный семейный радиоинженер Гумберт Гумберт превратился во вдовца, целящегося быстрее покинуть гравитационный колодец под названием Земля.

Господа присяжные заседатели, в этой печальной истории мне только одно можно поставить в вину – я стал слишком небрежен в сохранении своих секретов. Не скажу, что моя благоверная обожала совать нос куда не следует, но ее (как, наверное, и всякую любящую женщину) интересовали мельчайшие подробности, касающиеся избранного спутника жизни. Долорес ненасытно требовала, чтобы я поэпизодно и детально изложил ей хронику своего прошлого (часто мне приходилось эти эпизоды и детали выдумывать, ведь память вытворяет престранные штуки, вычеркивая целые года); чтобы я делился впечатлениями о прочитанном (тут я ее разочаровывал, поскольку давно не слежу за популярными новинками беллетристики); чтобы я обсуждал с ней свои планы и рабочие идеи (это было особенно трудно, ведь Долорес обладала тонким чутьем на фальшь – как музыкант, который может быть ужасным пошляком, лишенным вкуса, но при этом обладать абсолютным слухом, способным различить одну фальшивую ноту в оркестре). Мне так долго удавалось обходить все рогатки ее внимательности только потому, что я старался не лгать – даже мои биографические выдумки вырастали из подсмотренного в детские и студенческие годы. Не скрывал я и своего увлечения Марсом – это было бы невозможно, ведь я выписывал массу литературы по этой тематике: словари, альбомы, ареографические и этнографические справочники, ежемесячный бюллетень «Martian Chronicles». Но, слава богу, Долорес считала мои марсианские предпочтения модным hobby, коим в конце сороковых были заражены миллионы, и никогда не пыталась выяснить, есть ли у меня планы относительно красной планеты. Своими истинными чувствами и мыслями, без прикрас и цензуры, я делился только с дневником. Туда я записывал и расшифровки своих сеансов с Ло-Литой, и горестные соображения по поводу исчезновения связи, а еще – самая непростительная ошибка – злые эпитеты в адрес ни в чем не повинной женушки, которую я особенно горячо ненавидел в те унылые дни. Разумеется, я держал дневник под замком в нижнем ящике письменного стола, который заказал для себя у местного мебельщика по фамилии Фарло; причем ключ всегда держал на брелоке с остальными и уверил себя в том, что миссис Гумберт никогда не захочет разыгрывать из себя жену La Barbe bleue. Но когда живешь в одном доме с любящей и внимательной супругой, нельзя полагаться на веру – моей изобретательной Долорес не понадобился ключ.

Помню, читатель, был дождливый день с сильным ветром; сорванные листья летели в окно. Я работал в своем кабинете, но настроение было тягостным: погода, мигрень, отсутствие устойчивой связи с Марсом. В голове крутились беспорядочным хороводом обрывки мыслей, среди них проскакивали искры банальных рифм («путь-уснуть», «ожиданий-исканий», «грозы-прозы», «вновь-любовь»), но стихотворение не складывалось (всё-таки я не поэт, господа, а радиоинженер). Щемящее чувство покинутости заставило меня открыть нижний ящик и достать дневник, чтобы запечатлеть в нем хоть что-то из умственного сумбура. В этот момент в кабинет вошла Долорес, одетая по-домашнему в красный халат, и мне ничего не оставалось делать, как судорожным движением сбросить черную книжечку обратно в ящик и задвинуть его с поспешностью застигнутого врасплох преступника. Долорес приблизилась к столу, положила на него руку.