Мы долгое эхо - Анна Герман

«…Фактура… хрупкая вследствие захвата крайних регистров, всегда отделанная с совершенством и изяществом, требует от исполнителей отличной техники, культуры звука, блеска, тонкого вкуса». (В ком он мог встретить все это, как не в Анне? – говорю я себе.) «Когда посреди стремительного allegro в ритме танца какие-нибудь несколько нот вдруг резко и звонко забрасываются в светлый верхний регистр – «поднебесье» инструмента, – они звучат ликующе или реют, как птицы над широким солнечным ландшафтом… Стихия эмоций живет и трепещет в них». («Не все ли это можно отнести к манере петь – Анны? Вот они и встретились в музыке почти через 300 лет…»)

Вновь приехала в Москву Анна Герман! А я – это редко бывало – болею. Мне не пришлось пойти. А она пела веселые польские песенки – не услышу – должно быть мои польские гены? – так люблю звук неведомого мне языка! Пропущу разлив ее голоса.

Как жаль!..

Я ждала нашего с Анной друга – он-то уже не пропустит ее выступления!.. И он пришел, сразу после концерта. Но он мне показался новым, каким-то отчужденным. Не рассказывал – точно не было что рассказать о пении на ее родном языке! Помолчал, походил по комнате и, остановясь передо мной: «Анна – замужем. Она меня познакомила с мужем».

«Замужем? – отчего-то замерло сердце. – ну, расскажите, какой он?..»

«Большой, полный. Его зовут Збышек. Он был давно поклонник ее пения. Он сделал ей предложение, когда она лежала в гипсе. Было неизвестно, выживет ли, или, может быть, будет калекой».

Больше он ничего не сказал. И я не спросила. В его тоне глубокого уважения к этому человеку я почувствовал, что ему тяжело.

На следующий концерт мы пошли вместе.

«Я слыхал, – сказал спутник, – что кто-то из ее начальства ей сказал, что она слишком скромно ведет себя с публикой, что это не подходит эстрадной певице».

Мы посетовали на эту весть и всматривались в Анну.

…Да, видимо, так: что-то чужое вкралось в ее движения, нам было тяжело смотреть. Она протягивала к залу руки, повертываясь, демонстрируя россыпь белокурых волос… Но голос был тот же – ее, ни на чей не похожий.

Затем она долго не приезжала в Москву.

Года через полтора, в ответ на посланную ей мою книгу «Воспоминания», я получила от Анны письмо. Поблагодарив, она сообщала, что у нее родился сын. «Он большой, тяжелый. Я очень устала носить его на руках. Не могу во всей Варшаве найти няню», – писала она.

Маленького Збышека я увидела много позже, на фотографиях. На первой Анна держит его, прижав, столбиком, и счастливо, самозабвенно смеется, а малыш, столбиком, спит. Воплощение безмятежного сна. На второй фотографии – плотный, лет трех, на мать не похожий, он держит мандолину и улыбается.

И снова в Москве концерт.

Первое, что заново поражает, – рост. Выше всех чуть ли не на голову! Платье до полу. Русалочьи волосы. И при росте таком – сама душа Женственности! В каждом движенье! В неуловимом опускании головы, действующем, как начало улыбки. Тенью за ней – тайна ее катастрофы. Тайна ее возрожденья. (Страх за нее. Страх будущего…) И вот она слегка развела руками – и вот она начинает петь…

И, пересекая эту победу над всем бывшим, – с первых же звуков, длинных, низких, почти альтовых до сопрано – ее, казалось бы, – веселая? песнь получает странное подкрепление – печалью, задумчивостью над тут же рядом звучавшим весельем – она голосом пишет по воздуху как бы двойным пером по бумаге – голос и его тень – миг! Сейчас погаснет! И я вдруг вспоминаю одного из моих друзей – возразившего мне, что в прощальной песенке она поет саму Душу Прощанья. «Как раз обратное! – сказал он. – Никогда до конца не отдает она свой голос – ни Грусти, ни Радости – что-то матовое, ее, особенное – именно не до конца себя предает теме…» Она владеет каким-то подъемом ее: «С птичьего полета?» – я тогда спросила, но согласия с этим не получила, собеседник ушел от моей готовности принять его мысль – и я не пошла за этим. «Пусть так!..»

И вот ее знаменитая песня «Надежда», staccato, сияющими каплями по началу мелодии, призвук заунывности, крепнущий, перерастающий в тему радости. И кажется, что ты эту мелодию слышал давно, всегда, с детства, где-то она звучала в соседней комнате рядом с той, где ты засыпал – где родился? Тема продолжала парить. И снова staccato и снова протяжный задумывающийся звук в Первозданность – и светлая попытка преодолеть, выскользнуть, – и она вновь стоит перед нами, Душа звуков – и по чьему-то приказу (она бы сама не стала) тянет руки в завороженный зал…

А зал кричит «Би-и-с-с» оглушительно, криком руша теплоту и тишину ее певческих строк, но она соглашается, волшебно стихает зал – и над мигом начавшейся тишины – вновь уже тянутся светлые заклинания Надежды – звуками, качающими, колыбельными, греющими, наполняющей нас отвагой предчувствия… И вдруг закружила нас Анна, победно, в дионисийской пляске, в летящей – да куда же мы летим в этой, с горы сорвавшейся, опьяненной жизнью мелодии? Но голос Анны летит плавно, уступами, грациозно поворачивая легкую связующую ноту, и рядом, как всегда у нее, светится неуловимое сопровождение, как сказал возразивший мне друг, – призрак печали в надежде, призрак надежды в печали? Как трудно разобраться в этом потоке звуков – в первичных вязях поэта и музыканта, в своеобразии «подачи» певца!.. – когда тебя уносит с собой этот голос… «Где границы прав исполнителя?» – думаю я, и уже не помню своего ответа, потому что, отделенная ее поклоном и минутой дыхания, – звучит уже другая песнь, наново нас заливая иным ритмом, иным цветом звучания, – и бубен, ударами, отчеканивает новую игру ритмов – а голос неистовствует в спешке погони, озорством юности, счастья, догоняя беспамятство звуков, и вьется, смеется, берет в плен – «мой бубен, мой бубен, мой бубен». И внезапно длинный, медленный, отчаянием захлебнувшийся крик – «Мой бу-у-у-бен-н…»

Задумчиво склонена каштановая голова моего соседа и спутника, покорно внимая чуду, тайне звуков, – о чем он думает в этой смене песен, – о том ли, что так же сменяется в жизни путь человека, годы юности, зрелости, – или о ней он думает, о судьбе певицы, так сродненной с тайной музыки, с трагической радостью композитора, из хаоса звуков вызвавшего гармонию этой мелодии, этого часа певца? Опущены веки его над каре-золотыми глазами – сейчас он подымет их, и глаза улыбнутся, и им отзовутся губы, счастливо…

Уже откланивается Анна, смолкла, но звучит вся она, черты – и улыбка, движенье, и шаг ее, ее платье, и светлый поток волос…

«Гори, гори, моя звезда». Этот романс почти эпоха в моей зрелости. Его пела певица-друг в струе мощной романтики у рояля над морем в неумирающем Коктебеле, по моей просьбе – чередуя с другой звездой – Анненского (ей неведомой, мною ей лет 20 назад напетой, ею подобранной и в нас вселившейся), Анна поет его, еле касаясь. Это – воспоминание, прощание, налетевшее, пролетающее! Где слова – описать ее, этот сверху вниз наклонившийся звук – словно кто-то берет, нажав, струну гитары, скользит ею glissando по грифу этого печального, гулкого, в наш век испорченного модой, таинственного инструмента – ее голос скользит и сдержанно, и прихотливо, по грифу печали, и задерживается внизу, на повороте молчания – и, перед тишиной, медлит, еле уловимо кружась над pianissimo.

В зале совершенная тишина…

Песнь, следующая, завлекает ее в игривый, ей не свойственный шепот – но она и в него рождается, разменяв себя на шутливость, на шутки, на смех, и уже закупалась она в смешках жалости, в новизне неожиданностей, в неожиданности веселья!..

Как коротки польские песенки! Слова – звук слов – на мой слух – заглушены музыкой, но их щебет птичкой перепорхнул в голос Анны – это же ее родной, ее детства язык! Которым она укачивает маленького Збышека, в этот звук сын рождается все шире, звучнее, слухом своим – каждый день… Стараясь войти в язык, не понимая, закруживаясь в его круженье, радуясь птичьим вскрикам иноземного веселья, – в нем жила наша с Мариной бабушка до 28-го года ее, – прерванной смертью, весны – в первые дни жизни нашей матери. И мать наша не узнала родного – наполовину – родного своего языка. Зная столько языков других стран, она не спела – ни под рояль, ни наклоняясь над гитарой – ни одной польской песни… Вот их поет одну за другой Анна, и я всею мощью воображенья, всею страстью так и не воплотившейся мечты изучить польский – впитываю прелестные, таинственные своей непонятностью тайны чужой – моей же – страны, отраженье ее сказок, легенд, традиций, ее истории – все это живет сейчас и протянуто нам – а мы не умеем взять. Не оттого ли Анна учит наши русские романсы, русские песни – старинную «Гори, гори, моя звезда» – и мы еще сегодня услышим знакомое с детства тарусское «Из-за острова на стрежень»…ей, может быть, также захочется до конца проникнуть в русскую музыку (но ей легче, она хорошо говорит по-русски), как мне – сколько раз начинала, но жизнь отрывала, – учить польский язык!