Осторожно, волшебное! - Наталья Викторовна Соколова

На самом деле брелок нашел муж дней десять назад. В Берендееве. Все в той же дубовой роще, у озера. Но Рио - это, конечно, куда более романтично, не стоит разочаровывать Боба.

Брелок действительно довольно оригинальный, многие обращают внимание. Ромб из красивого металла, серо-черного, с лиловым отливом, и на нем рисунок - рука, сжатая в кулак, держит пучок молний. Очень тонко и изящно прочерчено.

В позапрошлое воскресенье муж ездил на экскурсию - автобус от его работы, осматривали усадьбу восемнадцатого века, монастырь. На обратном пути маршрут автобуса лежал через Берендеев. Муж остался, побродил немного в окрестностях Берендеева. Решил, видите ли, самолично проверить, так ли хороши дубы, такая ли синяя вода в озере... или же это мои вечные восторженные преувеличения. Вернулся домой поездом, уже глубокой ночью. Кажется, Берендеев все же и его покорил. Во всяком случае на этот раз обошлось без иронических реплик по моему адресу...

Боб несет два подноса, мой и свой, ловко балансируя, удачно огибая тесно стоящие столики.

- Что нового, Боб?

Он томный, разочарованный.

- Э, чепуха. На второй день на учительской конференции уже не было ничего интересного. Гусиного паштета не было. «Вишни в шоколаде» тоже.

* * *

Иду обратно двором, пережидаю - грузовик с рулонами бумаги тяжеловесно разворачивается, подбираясь к люку.

Возле меня на скамейке мать Никиты.

- Смотрите, сорока длиннохвостая,- говорит она, закидывая голову и вглядываясь в листву дерева,- вон, на нижней ветке. С чего бы ей здесь быть? Они асфальта не жалуют. А в деревне, откуда я родом... там у нас их тьма-тьмущая.

Встает и, аккуратно стряхнув крошки с синего халата, поправив платок, уходит в двери типографии.

Ее обеденный перерыв окончен.

Я и сама вижу плотную, хорошо упитанную черную птицу с белой грудкой, которая, скосив голову набок, разглядывает меня с каким-то видом превосходства, даже пренебрежения. И мне кажется... да нет, я просто уверена... голову готова отдать на отсечение, что сорока, обращаясь ко мне (именно ко мне!), говорит нормальным человеческим голосом, только немного посильнее раскатывая «р»:

- Вер-рните то, что вам не пр-р-ринадлежит... Вер-рните, вер-р-ните... Возможны непр-р-риятности...

4

А теперь немного о прошлом.

К концу войны появилась в Берендееве сгорбленная седоватая женщина, которую никто раньше не видел, одетая в тряпье, с толстыми, как будто отечными ногами и тонким, как будто детским голосом. Она назвалась внучкой Илларионовны, одинокой бобылки восьмидесяти лет, у которой был засыпной домишко в три оконца на Первомайской улице. Когда немцы подожгли дом, упрямая гордая старуха отказалась выйти из горницы, где прошла вся ее жизнь, легла лицом вниз на деревянную лавку да так и сгорела вместе со своим гнездом.

Родственница Илларионовны, тяжело передвигая толстыми, отечными ногами, ходила из дома в дом и рассказывала тонким детским голосом о своих несчастьях - как голодала она в осажденном Ленинграде, потеряла всех близких, потом мыкалась по больницам. Ее жалели, подкармливали горячим, отсыпали немного яичного порошка, совали пару черных сухарей. Люди пережили много тяжелого, узнали горечь потерь и умели жалеть.

Не было документов, подтверждающих, что она действительно внучка Илларионовны, фамилии были разные. Но ей поверили на слово. Она плакала, вспоминала, как Илларионовна ее вот такусенькую качала на руках. Приводила подробности, сыпала именами дядьев и сватьев. Божилась, что у нее были письма Илларионовны, фотокарточки, да все сгорело в Горьком во время бомбежки, погибло невозвратно. Ей верили. Многое сгорело в те годы, погибло невозвратно Как было не верить?

Нашелся угол для внучки Илларионовны, нашлась и работа. С трикотажной фабрики она быстро перекочевала секретаршей в карточное бюро. И девчонка Аниська, сирота, которую она взяла к себе жить по доброте сердечной, часто стояла теперь на базаре, торгуя то плитками шоколада и мясными консервами, то водкой, то попросту карточками которые она держала веером в маленьком костлявом немытом кулаке. И милиционер почему-то никогда не обращал внимания на Аниську, хотя не мог не знать ее в лицо. А если какая- нибудь тихая солдатская вдова отваживалась в кои веки раз сменить буханку хлеба на молоко или загнать старые мужнины кальсоны, то ее тут же задерживали как спекулянтку.

Приходили к родственнице Илларионовны - и довольно часто - посылки из Ташкента (она стала поговаривать, что первые годы войны провела не в Ленинграде и не в Горьком, а в Узбекистане). И девчонка Дуська (Аниська оказалась недостаточно расторопной и была изгнана) стояла на базаре с урюком, инжиром и миндалем. Родственница Илларионовны помолодела, полные румяные щеки выпирали из-под платка, спина распрямилась, ноги, хотя и толстоватые, уверенно, твердо ступали по утоптанному снегу, который жалобно поскрипывал под крепкими каблуками ее новых высоких ботинок с меховой опушкой.

В Берендееве выгорела при немцах вся центральная часть города. Стали составлять списки на восстановление. Участок Илларионовны был теперь официально оформлен на родственницу покойной - она пошла, поговорила с Начальником-От-Которого-Зависит-Данный-Вопрос, он ей выправил соответствующие бумаги. У Начальника не переводились в доме узбекские вина, огромные сочные груши, каких не видывали в Берендееве, грецкие орехи, кишмиш. Внучка Илларионовны была первой, которой завезли тес, кирпич, дранку. Участок сильно расширился - благо у соседей, и слева, и справа, никого не осталось в живых, всех смело военной волной. Стали строить двухэтажный дом с прирубом и холодной клетью, с террасами на три стороны, разукрашенными цветными стеклами,- именно такой был у покойницы, если верить проекту (утвердил и подписал проект Начальник-От-Которого-Зави- сит-Данный-Вопрос). Хозяйка ходила по стройке, покрикивала тонким детским голосом, уперши кулаки в бока, обзывала рабочих «дармоедами» и «сачками», подбирала каждую щеночку, все, что можно, прятала, заппрала на замок. Теперь она работала буфетчицей на вокзале. «Крепкая баба,- говорили, оглядывая ее, рабочие. - Эта свое возьмет, не упустит. Да еще и чужое прихватит». Когда крепкая баба уходила, на участке оставалась малолетняя Фроська или Зинка, мерзла, притопывая парусиновыми полуботинками, следила за рабочими и обо всем должна была докладывать хозяйке.

Дом, рубленый, двухэтажный, хотя и под драночной крышей, выглядел отлично. Крепкая баба добыла в какой-то артели много краски и окрасила его в ярко-голубой цвет, а наличники окон в красный. Накупила множество всякой обстановки, нужных и ненужных вещей, осталась, как она плакалась, без копейки, ни с чем. Покупала торопливо, грубо, нахраписто, не очень вглядываясь в вещи, легко отсчитывая завязанные в носовой платок кредитки. А через месяц, когда была объявлена денежная реформа и обмен денег, только пожимала