Осторожно, волшебное! - Наталья Викторовна Соколова

ушибал, резал, и со смешными повадками - смотрел по учебнику «положение ног при слесарной рубке», «прием загибания кромки листа под углом», то есть такие вещи, которые для Никиты были все равно что ходить или дышать.- Я на доске не работал,-- ответил Соколенок, разгибаясь.- Ну что ж!Никита отвернулся, а губы Соколенка задергались - столько в этом коротком «Ну что ж!» было холодного высокомерия мастера, а может быть, и бессознательной жестокости к неумелому, неудачливому. Или сознательной?

Вряд ли Никита понимал, что, задевая Соколенка (и задевая несправедливо, грубо), он брал реванш, отыгрывался за свою внутреннюю размягченность, за недавние неприятные, непонятные мысли о старухе, о собаке. Этим безобразным молодечеством, этой ухарской выходкой как бы доказывал самому себе, что еще не совсем раскис, еще может показать зубы, огрызнуться.

Никита, а не будет ли тебе завтра стыдно, если вспомнится, придет на память этот беглый разговор? Ну, не завтра, так послезавтра... Ладно, время покажет.

Строгий и сосредоточенный, Никита, внутренне отстранившись от всего постороннего, мешающего, ровным слоем размазал по плите черную краску, приложил свою планку, медленно,тщательно поводил ее взад-вперед. Осторожно снял, рассматривая следы краски на поверхности, которую только что шабрил. Окрашенные места... приподнятые участки металла... значит, тут и надо было снимать, Шабрить дальше. Проверка точности шабровки производилась по количеству пятен. Так оно и пойдет: лошабрить, потом приложить к плите, посмотреть, опять пошабрить. Кропотливое, нудное дело, требующее терпения, аккуратности, сноровки и еще раз сноровки. Поверхность будет понемногу выравниваться, приближаясь к той идеальной воображаемой плоскости, с которой она никогда не сможет сравняться, которой вообще не существует в природе.

Соколенок стоял и смотрел с замиранием сердца. Сухие, легкие, серебристые иголки стружки ложились изморозью на ладно сидящий, замысловатый комбинезон Никиты (множество «молний» и карманов), они колко, снежно поблескивали. Шабрил Никита уверенно, как будто бы легко, играючи, движения, хотя и короткие, были не отрывистыми, а слитноплавными, острый конец шабера при каждом ходе едва заметно отделялся от металла, чуть поднимался вверх (иначе останутся заусеницы). Если в начале работы, соскабливая большие пятиа, грубоватые бугры, Никита позволял себе шабрить еще сравнительно широко, делать штрихи по полто- ра-два сантиметра, то теперь двигал инструмент на три- четыре миллиметра, не больше,- и делал это с чистотой виртуоза. Соколенок говорил себе - нет, никогда он не сможет работать с такой небрежной и завидной уверенностью, это не просто выучка, не просто опыт, это дарование, талант.

Золотая голова Никиты в косом луче света была почти неподвижна, работали руки, плечи...

Кончил. Отдал брус. Все в порядке. Теперь можно убрать инструмент, он больше не понадобится. Никита откинул слипшуюся прядь, вытер лоб.

И вдруг верстак и все на нем стало смутным, неотчетливым. Он вспомнил то, что забыл, вернее, хотел забыть. Вспомнил, ощутил подземный холодок метро, накал движения, уловимый даже сквозь стекло окна, и на черном струящемся подземном фоне отчетливо увидел ее лицо, чуть-чуть повернутое в сторону, с затененными глазами и смело раскинутыми бровями, с маленькой резкой складкой на переносице, складкой мысли.

- Никита, главный хочет знать...

- Да. Сейчас иду.

Он понял, что ни от чего не избавился, не отвязался. И что не жить ему спокойно на свете, пока он не разгадает тайну этой встречи в метро', не выяснит, в чем, собственно, тогда было дело, не увидит опять... уже не в отраженье, а так, наяву... просто так, как видит вот этот напильник...

- Да, я иду!

3

Столовая у нас в первом этаже, рядом с типографией, вход отдельный. Чтобы в нее попасть, надо спуститься на лифте, выйти из главного подъезда и пробежать кусок двором.

Я выбралась наконец пообедать. Работница типографии, немолодая, Малоприметная, сидит в тени раскидистого дерева. Руки в краске. Синий застиранный халат с подвернутыми рукавами. Ест бутерброд.

Знакомая женщина. Какая знакомая женщина. Откуда я ее знаю? А, вспомнила! Это же мать Никиты Иванова, моего героя. Когда я ее выдумала, то трудоустроила (давно дело было, еще в первой части) поблизости от себя, в нашей типографии. Выбрала первое, что мне пришло в голову. И теперь она работает, в соответствии со своим характером, тихо, добросовестно, аккуратно. Не причиняет забот ни мне, ни начальнику цеха.

Ест бутерброд с котлетой. В столовую она не ходит. Зачем тратить лишние деньги? Пообедать можно и дома, после пяти.

Мать вечно ворчит на своих мальчиков, частенько с ними ругается. А вместе с тем живет только ими, только для них. Ей самой ничего не надо, ничего не хочется. На себя жалеет потратить лишний рубль, без конца штопая и перештопывая чулки в резинку, выкраивая из старой кофточки безрукавку, чтобы поддевать зимой для тепла под халат.

О матери, матери! Великое святое племя матерей. Не переводится оно на земле, Я бы поставила памятник неизвестной матери. Или бабушке. Бабушка .- это другое великое и благородное желание. Бабушка по отношению к матери - как дважды Герой Советского Союза по отношению к просто Герою.

Не так давно перечитала я «Отца Сергия» и удивилась: помнила многое, особенно известную сцену соблазнения, а конец не помнила. Кому истомившийся, отчаявшийся отец Сергий готов поклониться в ноженьки? Бабушке. Да, простой обыкновенной бабушке из большой бедной семьи. Бабушке, которая вся в хлопотах, в трудах, у которой на руках больной зять, пятеро внуков, которая и хлеб замешивает, и содержит семью уроками, и нянчит малышей, обо всех думает, всюду поспевает и не видит в том никакого подвига, ничего особенного не видит в своей жизни, напротив, винит себя в чем-то упущенном, недоделанном...

Откуда Толстой знал?

* * *

Двигаемся чередой с подносами, кладем на них сосиски, заливное, ставим стаканы с таинствепно-пронзительно-жел- тым киселем, компотом из неизвестно чего, кефиром, присыпанным слабой щепоткой сахарной пыли.

За мной - великолепный Боб из отдела информации, с трубкой, со свисающими рыжевато-золотистыми усами, в замшевом рыжем жилете и замшевых, того же цвета, полуботинках, с рокочущим бархатным баритоном. Робкие посетители, не имеющие большого жизненного опыта, принимают его обычно за главного редактора. Впрочем, материал для рубрики «Новости» он достанет, если нужно, даже из желудка акулы.

Я в поисках мелочи роюсь в сумке и, конечно, рассыпаю по полу медяки, роняю ключи, помаду. Боб галантно помогает мне все это собрать. Снисходительно хвалит брелок, который прикреплен к моим ключам.

- Ничего себе штуковина. Откуда? Замглавного небось подарил, когда