Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки - Дмитрий Спивак

Следующая веха в развитии „петербургского текста“ представлена знаменитым романом Андрея Белого „Петербург“. Как видим, имя столицы Российской империи стало заглавием романа. Что же касается столицы империи Византийской, то оно появляется буквально на первой странице, причем в весьма любопытном контексте. Начиная „ab ovo“, рассказчик дает перечень русских столиц, от Киева – „матери городов русских“ до первопрестольной Москвы и Града святаго Петра. „А Царь-град, Константиноград (или, как говорят, Константинополь) принадлежит по праву наследия. И о нем распространяться не будем“. Невзирая на нарочито ернический тон Пролога, оба цитированных утверждения совершенно справедливы. Подчеркивание исторических прав на Константинополь прочно вошло в государственную идеологию, и неустанно подчеркивалось российской пропагандой. Турецкая кампания 1877–1878 сохраняла еще свою актуальность, но приходили с Босфора и свежие новости. Как мы помним, в 1912–1913 годах быстро окрепшие армии молодых балканских государств неожиданно разгромили Турцию в пух и прах. Возникла реальная перспектива, что „братушки“ займут Царьград своими силами, без помощи и присмотра великого северного соседа. То-то был бы конфуз для царской дипломатии – но к счастью для нее, до этого не дошло. Пролог к роману Андрея Белого и вышел впервые из печати летом 1913 года, хотя писался гораздо раньше.

Что же касается второго утверждения, то Константинополь действительно не появляется более на страницах романа. Духовные искания его героев широки, но преемственность вере и достоинству древней столицы вселенского православия для них безразлична. В их умах и сердцах безраздельно царит демонически-инфернальный Петербург, имеющий мало общего с прозаическим городом на Неве. „Петербург: четвертое измерение, не отмеченное на картах, отмеченное лишь точкою; точка же – место касания плоскости бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса – точка во мгновение ока способна нам выкинуть жителя четвертого измерения, от которого не спасет и стена“, – артикулировал один из сходивших с ума героев Андрея Белого, но метафизика его слов была точна. По мысли автора, основав свой город, Петр I как бы надорвал оболочку нашего мира. В образовавшуюся брешь хлынули обитатели астрального плана. До поры до времени не было им ни числа, ни имени. Взгляд автора едва различал их в ранних петербургских сумерках: „От себя же мы скажем: о, русские люди, о, русские люди! Вы толпы теней с островов не пускайте! Через летийские воды уже перекинуты черные и серые мосты. Разобрать бы их… Поздно…“. В литературе высказано мнение, что под этими тенями имелись в виду „люди революции“; оно восходит к видному совестскому литературоведу В.Н.Орлову. Эту догадку можно оспорит: как видно по тексту, речь идет прежде всего о Васильевском острове – может быть, Петербургском. Между тем, пропагандисты тяготели к настоящим рабочим районам, а это – в первую очередь Выборгская сторона, кварталы за Нарвской и за Московской заставой… Нет, скорее уж это потусторонние духи, ворвавшиеся в пределы еще петровского Петербурга, который и был первоначально основан на островах правого берега Невы. Ассоциацию с памятным нам „текстом Островов“ также нужно считать вполне оправданной.

Действие романа приурочено к тревожной осени 1905 года. По мысли автора, к тому времени сроки почти исполнились, и дело пошло к решающей битве сил жизни и смерти. Первые почти неразличимы: это слабые люди, бьющиеся в сети, сплетенной злыми силами. Последние очерчены рельефно, их облик уже установился. В преддверии битвы, в город являются их предводители-первопредки. Один астральный гость приходит с Востока, другой – с Запада, но цель у обоих одна – нумерация, закостенение, Петербург, революция, реакция… Для автора это все – в некотором, глубинном смысле слова-синонимы. Но человеку не под силу вместить такую энергию. Расставшись с пришельцами, герои спешат к саморазрушению и гибели. Разложение предстоит и Петербургу, вопрос только в том, последует ли за ним преображение или нет. Возможность преображения связана в романе с „народной верой“. Разумеется, она не имеет ничего общего с официальным православием и ближе стоит к мужицкому суеверию, а то и к сектанству. Эта линия намечена в романе довольно скупо: то „духовными стихами“, которые распеваются в дворницкой дома Дудкина, то декламацией Требника, которым он думает оборониться от недобрых „астральных гостей“. Любопытно, что в этом контексте без всякой иронии упоминаются византийские по происхождению понятия – к примеру Увещательная молитва Василия Великого к бесам. Впрочем, и это – уже предельно русифицированный текст, полностью переработанный народным сознанием. Важно как раз то, что возврат к этой „вере отцов“ для главного героя уже невозможен, как и для его поколения в целом. В знаменитом и совершенно безнадежном финале романа молодой Аблеухов и бороду отращивает, и возвращается в церковь, и принимается за чтение философа Сковороды, но душевных его сил ничто восстановить уже не может. Преображение или погибель: так звучит приговор автора, слышащийся нам при чтении последних страниц „Петербурга“.

Привлекшие наше внимание лейтмотивы органично вошли в ткань романа Андрея Белого. Но они характерны и для творчества других символистов. Чтобы убедиться в этом, достаточно будет обратиться к творческому наследию А.А.Блока. Имя Константинополь нечасто встречается на страницах его книг. Тем интереснее описание триумфального возвращения в Петербург царских войск, оставивших „недавний лагерь у Царьграда“ после победы над Турцией. С него начинается действие первой главы поэмы „Возмездие“, а речь там идет, несомненно, о завершении русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Событие было очень красочным и оставило след в памяти петербуржцев. Так, А.Н.Бенуа был тогда ребенком; отец взял его к Московским триумфальным воротам, полюбоваться прохождением войск, хотя и не надеялся, что малыш запомнит многое из увиденного. Как выяснилось позже, думать так было ошибкой: впечатление оказалось настолько сильным, что через добрых полвека, работая в парижской эмиграции над воспоминаниями, постаревший художник описал петербургский триумф так, как будто он произошел накануне. Все это так; но Блок задумал свою поэму автобиографической – более того, дающей историю последних трех поколений его семьи на фоне распада России. Тем более важно, в чем видел поэт исходную точку позднейших событий. Как ясно из первой главы, для личной судьбы это, естественно, встреча будущих отца и матери; для общества – петербургский триумф 1878 года, и лишь после него – потрясшее всех убийство Александра II.

„Царьградская“ тема приемлема для Блока политически, но не религиозно. Известно, с какой неприязнью он относился к официальному православию, не говоря уже о Синоде с его „византийскими интригами“. Любопытно, что тем дело не ограничилось, поэту были доступны и более чистые источники. Так, из письма к матери от 16 июня 1916 года мы узнаем, что поэт с интересом читал первый том „Добротолюбия“ – очевидно, в феофановском переводе на современный русский язык – и, в частности, заметки монаха Евагрия, одного из предтеч исихазма. „Он был человеком очень страстным, и православные переводчики, как ни старались, не могли уничтожить того действительного реализма, который роднит его, например, со Стриндбергом. Таковы, главным образом, главы о борьбе с бесами – очень простые и полезные наблюдения, часто известные, разумеется, и художникам – того типа, к которому принадлежу и я“. Приведенные слова очень показательны. Надо ли говорить о том, что авторы аскетической энциклопедии психологически ближе даже далай-ламе, нежели Стриндбергу – что же касалось теории символизма, то она представляла собою с их точки зрения не более, чем разновидность „феноменологии религиозного соблазна“, как ее проницательно определил в прошлом веке о. Георгий Флоровский. Глубоко разойдясь с основным руслом греко-православной традиции, поэт неизменно испытывал глубокий интерес к „народной вере“, к русскому сектантству. Эта позиция общеизвестна, она отразилась в работе „Стихия и культура“, и ряде других статей Блока. Но основное место в его творчестве всегда занимал Петербург и драмы, разыгрывавшиеся в его духовном поле. Тексты у всех на слуху – от драмы „Незнакомка“ – до поэмы „Двенадцать“. Мы обратим внимание только на то, что в первом из этих сочинений описано появление на улицах Петербурга Богоматери, а во втором – самого Иисуса Христа.

Следует утверждать, что Блок отдавал себе отчет в том, насколько болезненно могут быть восприняты плоды его творческого воображения в стране, большая часть населения которой продолжала хотя бы по привычке ходить в церковь. Первая постановка „Незнакомки“ была запрещена цензурой – и именно на том основании, что в драму был в неподобающем контексте введен образ Богоматери. Что же касалось „Двенадцати“, то скандал, произведенный поэмой, общеизвестен. Исследователи добавляют к тому, что ее текст был закончен через неделю после того, как новоизбранный патриарх Тихон предал анафеме Советскую власть и призвал верующих не вступать в сношения с „извергами рода человеческого“. Между тем, у Блока Христос присоединяется именно к красногвардейцам – да еще к двенадцати, по числу апостолов. На эти доводы есть свои возражения. Так, в литературе уже обращалось внимание на то, что действие „Двенадцати“ происходит на святки – иначе говоря в то время, когда в старой России принято было устраивать шутовские процессии, в том числе переодеваться чертями и всячески куролесить. Отшумев, они уступали место обновленному порядку и благолепию. Так же и в шествии красногвардейцев поэту могло почудиться святочное, хотя и кровавое озорство.