Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки - Дмитрий Спивак

Для понимания религиозно-психологической атмосферы „петербургских романов“ писателя, нам представляется важным обратиться к хрестоматийно известной сцене из „Преступления и наказания“, в которой преступник и блудница усаживаются за чтение Евангелия – а именно, истории воскрешения Лазаря. С этого чтения, происходившего в центре „города Достоевского“, в мрачном „доме на канаве“ (то есть на Екатерининском канале) начинается отсчет внутреннего преображения героев: ее религиозное содержание трудно переоценить. По старому, для такого преображения желательным было присутствие одного или нескольких факторов, список которых был выработан еще в византийские времена и бережно сохранен в церковнославянской культуре: паломничество в монастырь, присутствие на литургии, чтение житийной литературы, пение псалмов. Для „новых людей“, нужно лишь острое осознание собственной греховности; прямое, не опосредованное никем, чтение Евангелия (в тексте подчеркнуто, что читали „Новый завет в русском переводе“, который тогда был большой новостью) – и, разумеется, покаяние. Нам скажут, что для прихода ко Христу большего и не надо. Пожалуй, мы согласимся; но, если это не лютеранизация православия, то что же это такое? Так или примерно так обстоит дело во всех „петербургских романах“: герои толкуют Апокалипсис и встречаются с сектантами-„бегунами“, отдают должное католическому культу Пресвятой Девы и замирают пред образом Спасителя, снятого с креста, работы Ганса Гольбейна – только не испытывают желания вернуться в круг церковнославянской, греко-православной в основе своей, культуры. Надо сказать, что писатель весьма верно выразил здесь дну из доминант религиозной психологии своих современников „петербургского периода“ российской истории.

„Текст Островов“ также нашел весьма любопытное продолжение в творчестве Достоевского. Достаточно обратиться к началу романа „Преступление и наказание“ – а именно, к описанию того, как герой, подумыающий об „идеологическом преступлении“, бродит по пышущему жаром летнему городу. Ноги несут его на Васильевский, Петербургскую сторону, и далее на Острова. Там силы ему изменяют; поворотив уже обратно, студент доходит до Петровского острова, ложится там под кустом и засыпает. Следует описание знаменитого „сна Раскольникова“, с бедной лошадкой, забитой безжалостными мужиками. Герой просыпается в страхе, решив, что на убийство не пойдет. Но на обратном пути он неизвестно зачем делает крюк, заходит на Сенную и слышит случайно один разговор, из которого выясняется, что на следующий день, в седьмом часу вечера, старуха процентщица останется дома одна. Это известие и решает все дело, о чем автор тут же говорит несколько раз, и с немалой настойчивостью. Финал привлекшей наше внимание шестой главы первой части романа пестрит указаниями на то, что потом герой не раз припоминал этот день „минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой“, что происшедшее оказало „самое окончательное действие на судьбу его“ и стало „все вдруг решено окончательно“. Таким образом, смысл прогулки на Острова и кошмара под кустом – не в том, что Раскольников вник в задуманное и отшатнулся, но в том, что он принял свою судьбу, и пошел ей навстречу. Ограбив старушку, студент решил где-нибудь спрятать драгоценности – и первая мысль его была о тех же местах: „Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на Острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, – зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?“. Но второго хождения на Острова ему не доводится совершить: подвернулся двор дома по Вознесенскому проспекту.

Зато подумывает об этом пути другой персонаж романа, Свидригайлов. В ночь перед тем как застрелиться, ноги сами несут его на Тучков мост. Постояв там и посмотрев „с особенным любопытством“ в черную воду Малой Невы, он поворачивает на Большой проспект Петербургской стороны, и берет комнату в грязной гостинице. Но и тут покой не приходит. Герою чудится некий куст на Петровском острове, „весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю голову…“ Составив на рассвете последнюю записку, он проверяет капсюль револьвера, снова кладет его в карман и выходит обратно, к Тучкову мосту. „Ему мерещились высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров, мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты, и наконец, тот самый куст…“. Печальная судьба Свидригайлова памятна читателю, а с нею клонится к концу и вся книга. Но особенное внимание к кусту на Петровском острове остается непонятным. Нигде выше по тексту о нем не говорится, за исключением куста, под которым спал Раскольников в начале романа. Остается сделать вывод, что куст тот же самый, и что автор передает здесь некое важное, никак иначе не объяснимое обстоятельство. К такому выводу пришел в свое время В.Шкловский, принят он и современным литературоведением. Это упоминание принадлежит, очевидно, к „тексту Островов“, что же касается его более точного толкования, то оно разъясняется из содержания „сна Раскольникова“. Избиение лошади – лишь центральный его эпизод. Весь же сон представляет собой хождение от дома – к церкви, изображенной очень тепло, с потемневшими образами, стареньким батюшкой, и с кутьей из риса с изюмом. Путь в этот симпатичный сельский храм ведет мимо кабака, где и происходит убийство. Свидригайлов видит совсем другое – сначала ему чудится мышь, а затем девочка в гробу. Возможность духовного возрождения, открытая несмотря на преступление для одного героя, закрыта для другого. Но для того, чтобы получить свой приговор, каждому из них приходится отправиться по направлению к Островам, и там заснуть, точнее – открыться некому видению.

Мотив „хождения за знанием“ мы находим и в опубликованном через два года романе „Идиот“. Герой романа, молодой князь Мышкин возвращается из-за границы, чтобы попасть в сеть сложных отношений его петербургских родственников и знакомых. Постепенно его положение проясняется: князь влюбляется в Настасью Филипповну, и братается со своим соперником Рогожиным, обмениваясь с ним крестами. Следует описание жаркого дня перед грозою, и почти бесцельного брожения по городу. Ноги несут князя на Царскосельский вокзал, в Летний сад – и, наконец, на Петербургскую сторону. Там его и настиг припадок эпилепсии, описанный автором с необыкновенным мастерством. „Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе: что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самоосознания, а стало быть, и „высшего бытия“, не что иное, как болезнь“. Может быть; но сам писатель так не склонен был думать. В поисках сравнения, его герой склонен был обращаться к опыту религиозных деятелей и пророков. В этот же день, бродя по городу, он увидел в витрине одного магазина нож с оленьим черенком и ужаснулся, угадывая участь Настасьи Филипповны и собственный печальный конец. Как видим, и здесь простая прогулка за Неву приводит героя к нисхождению в глубину собственного подсознания. Попутно Достоевский решает и более общую проблему духовного будущего России. У князя все вертится в голове разговор, только что случившийся с половым в одном трактире. Говорили об убийстве, недавно наделавшем шуму в городе. Характер преступления, равно как и отношение к нему полового, парня неглупого, остались князю не вполне ясны. „Трудно в новой земле новых людей разгадывать“, – бормочет он себе под нос. Выражение это очень показательно. Кто из читателей Достоевского не помнил слова о новом небе и новой земле, которыми начинается последняя глава Апокалипсиса. С другой стороны, в контексте романа новая земля, или „Новый Свет“ – это также и чаемая русская духовность, идущая на смену цивилизации „петербургского периода“. В таком значении их употребляет сам князь в знаменитой сцене, где он заканчивает свою „дикую тираду“ о католицизме, атеизме и православии, разбивая по оплошности стоящую тут же редкую китайскую вазу. Получается так, что у „новых людей“ есть два пути: или к преображению, или к падению.

Свое место в череде „петербургских романов“ Достоевского занимает „Подросток“, вышедший из печати в середине 1870-х годов. Композиция книги исключительно запутана. Как известно, прочитав ее, Тургенев в смущении говорил о „подлинном хаосе“, а Щедрин с неодобрением – о „сумасшедшем романе“. Распутывая нити ее прихотливого повествования, мы снова находим мотив „хождения за Неву“, и в довольно любопытном контексте. Глава восьмая первой части романа начинается с описания утра одного дня, очень важного для героя. „Я опять направлялся на Петербургскую“, – бросает Аркадий Долгорукий. Впрочем, не сразу: сначала идет одно из самых знаменитых отступлений Достоевского, посвященных Петербургу. „А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй для красы, бронзовый всадник…“. Как видим, и здесь приобщение к „тексту Островов“ приводит к прозрениям относительно „чудотворного наездника“ и души основанного им города.