Великий полдень - Сергей Морозов

По мнению Толи Головина, в этой ситуации были не одни минусы, но даже стратегические плюсы… То, что выбор пал именно на несчастного доктора объяснялось просто — нужен был человек, достаточно близкий к Папе, но до которого можно легко добраться. У доктора же никакой охраны не имелось. По-видимому, девушки, с которыми Папа и доктор развлекались той ночью, в самом деле были знакомы с Еремой и навели последнего на мысль о докторе. Раз они вместе пускаются в подобные ночные приключения, значит, самые закадычные друзья-товарищи. Не говоря уж о том, что доктор у нас — семейный врач.

Хорошенькое дело! Выходит, если бы в ту ночь Папа взял в компанию не доктора, а, к примеру, меня, то еще не известно, чем бы все это кончилось. Я ведь был Папе не только друг-приятель, но даже родственник. Впрочем, кто знает, может быть, я на очереди?

Пока я размышлял, Папа с Толей Головиным обменялись несколькими многозначительными фразами относительно тактики и стратегии избирательной компании, которая была уже не за горами, и Толя Головин отправился в свой офис. Ему, вероятно, еще предстояло проанализировать массу всяческих конфиденциальных донесений.

У меня голова шла кругом. Честно говоря, даже зная Папу, я не ожидал, что он отнесется к случившемуся с доктором до такой степени равнодушно. Да что там равнодушно! Просто наплевательски. Не знаю, чего я вообще от него ожидал — праведного ли гнева, стремительных ли действий или незамедлительной мести… Ничего не происходило. Машина продолжала работать, как хорошо отлаженный часовой механизм, и мои досужие версии и подозрения обнажились во всей беспомощности. До сих пор мне, наивному, почему-то казалось, что Папа обязан о нас заботиться. Он и заботился, но без особой рьяности. Я понимал, что история с доктором лишь эпизод в сложной и противоречивой борьбе за власть, но я никак не ожидал, что Папа допустит, чтобы нечто подобное произошло в его ближайшем окружении. Повторяю, в тот момент у меня даже было ощущение, что все это каким-то образом вписывалось в Папины планы, играло ему на руку.

— Ну что? — окликнул меня Папа.

Он по-прежнему лежал на диване, задрав ноги на спинку.

— Что ну? — пробормотал я, отвлекаясь от своих мыслей.

— У тебя, кажется, какие-то проблемы? — мягко поинтересовался он.

«Проблемы»! Вот опять — его словцо! До чего же характерное, даже какое-то ублюдочное словцо! Мы все, следом за Папой, стали употреблять его к месту и не к месту. Папа казался нам сверхчеловеком, в единоличной власти которого создавать проблемы и разбираться с оными. Под это определение одинаково подходили и разбитый подфарник, и отрезанные уши. У него у самого, конечно, не было и быть не могло никаких проблем, а на чужие он смотрел с явным отвращением — как будто люди, у которых вообще возникают проблемы, были прежде всего проблемой для самих себя. Мол, с какой стати мне давить ваших тараканов, а главное, ощущать, как они при этом трещат? Давите их сами!.. Но, надо отдать ему должное, до сих пор все-таки он снисходил. И периодически решал наши проблемы.

— Странно, — продолжал Папа, пристально глядя на меня. — такое впечатление, что ты чем-то не доволен. Мне всегда казалось, что ты должен быть всем доволен, Серж. В чем дело? Разве ты уже не счастливый человек? Как насчет ощущения счастья?

Я вздрогнул. Не такой уж он недалекий и невнимательный! Как цепко он выхватил самое значимое! Как неожиданно припомнил то, что, на мой взгляд, вообще не был способен воспринимать! И какой неожиданной мукой отозвались эти слова в моей душе! Почему он именно сейчас их припомнил?.. Неужели благодаря общению с изумрудноглазой девушкой Альгой он приобрел такую чувствительность и проницательность?

Свою большую тайну я всегда хранил глубоко в себе. Только однажды это прорвалось у меня. Очень давно. Еще не было ни «первого случая» в разгар лета, ни мыслей о «прощальной улыбке». Мы собрались на обширнейшем банкете, заданном столичными управителями по случаю введения в эксплуатацию первой очереди градостроительного комплекса, еще даже не окрещенного Москвой. До этого я находился словно в тумане, ничего не видел, кроме своих чертежей, макетов и расчетов. В тот день сам патриарх освятил, покропил святой водой новые корпуса небоскребов, а о. Алексей освятил нашу домовую церковь. Кое — где оставались строительные леса, повсюду торчали великаны строительные краны, — однако к празднику все было изобретательно задекорировано дизайнерами, расцвечено затейливой иллюминацией. Нас провезли на машинах вокруг нового комплекса, который, несмотря на то, что была возведена лишь первая его очередь, уже приобрел свои характерные очертания, и ощущение его устремленности к небу, светлого, свободного парения над землей возникало с первого же взгляда. Я, наконец, ощутил реальность происходящего, и теперь меня распирало от законной гордости. Если до сих пор находились скептики, критиковавшие мою идею, то теперь все пришли в единодушный восторг и уже не сомневались, что именно таким и должен быть град престольный.

Восторг восторгом, но не это было главным. Главное то, что отныне все вопросы относительно финансирования проекта, как в части государственных дотаций, так и по части вливаний от крупнейших корпораций, были сняты раз и навсегда. Никто и ничто не могло остановить великого строительства. Более того, среди финансовых тузов не осталось ни одного, кто бы всячески, хотя бы и вслед уходящему поезду, не стремился войти в долю, урвать в проекте свое местечко. Не говоря уж о разной мелкоте. Но все рычаги теперь были у Папы… Все это я прекрасно понимал.

Я ходил между гостями почти никем не узнаваемый, в упоении повторяя про себя что-то вроде «свершилось, свершилось!», и сердце мое прыгало от радости. Когда начали усаживаться за столы, Папа собственноручно вытащил меня на середину зала, представил публике как автора эпохального проекта и, пожав руку, поздравил с реализацией моей мечты. А я, чудак, был даже не в смокинге. На меня уставились, как на диковинного зверя. Наверное у них в головах не укладывалось, что в человеческих возможностях, а тем более в возможностях одного человека, рождать подобные идеи. Идеи исходят из божественных сфер. Эти люди страшились признаваться в том, что не способны к творчеству. А скорее всего, любые идеи были для них пустым звуком. Какие такие идеи? Не идеи двигают прогресс, а деньги. Были бы, мол, деньги, а идей у нас и у самих куры не клюют. Героем дня был для них безусловно сам Папа. Впрочем, и на меня косились с долей уважения.

Это потом зачастили всякие премии и чествования, а в тот день меня приятно впечатлило, что Папа, человек сугубо приземленный, отдал должное моему вдохновению. Мне почудилось, что в нем действительно ожили не то родственные, не то дружеские чувства. После того, как мы вернулись с осмотра первой очереди комплекса, я и сам был полон возвышенных чувств, ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться ощущениями. Если бы я сообщил жене, что отныне я — навечно счастливый человек, она, во-первых, конечно, не поверила бы, приписав это скачкам моего настроения, поскольку время от времени — может быть даже слишком часто — я признавался ей в том, что близок к ощущению счастья, а во-вторых, в данный момент жена была озабочена тем, что мне никак не выплачивали очередное промежуточное вознаграждение за разработку проекта. Архитектурная контора, которая с самого начала получила подряд на подготовку всей технической документации и вела все дела со строителями, формально никак не была связана с Концерном Папы. На первых парах, когда еще шла борьба за финансирование невиданно амбициозного проекта, это было особенно необходимо, чтобы сбить с толку Папиных конкурентов. Кроме того, шла всегдашняя игра в кошки-мышки с налоговыми органами. Контора постоянно задерживала мне выплаты, вообще всячески прибеднялась. Нужно было выдирать деньги зубами. Обычно жена обращалась за помощью к Маме, но теперь настаивала, чтобы на этот раз я сам поговорил с Мамой; или обратился непосредственно к Папе. Не то ей снова придется просить у Мамы денег в долг. «Сколько я могу унижаться? — возмущалась она. — Мама считает, что пора тебе отправиться к Папе и самому поговорить о своих проблемах!» В общем, если бы я сказал жене, что чувствую себя навечно счастливым, то рисковал нарваться на раздраженную отповедь. Александр был еще слишком мал. Будь ему тогда хотя бы одиннадцать лет, как сейчас, я бы открылся. Мама была слишком занята гостями, чтобы я мог улучить минуту поговорить с ней по душам. К тому же с ней пришлось бы попутно обсуждать мои отношения с женой. О том, чтобы поделиться чувствами с Майей, я тогда вообще не мечтал. Изумрудноглазой шатенки еще вообще не было на горизонте. Разве что с о. Алексеем? Но ведь исповедуются в грехах, а не в счастье… Что за странная причуда! Русскому человеку нужно непременно кому-нибудь излить душу. Как будто без этого никак нельзя обойтись. Короче говоря, возбужденный несколькими бокалами шампанского, я тогда фактически бросился на шею Папе. «Дружище, Папа, — сказал я ему, — я тебе ужасно, ужасно благодарен. И хочу тебе признаться, что сегодня во мне родилось ощущение счастья!» — «Я рад за тебя», — сдержанно ответил он. «Нет, ты пойми, — не унимался я, — это не просто перепад настроения. Я теперь навечно счастливый человек!» — «Понимаю, — кивнул он. — Кстати, ты знаешь, что нажил своим проектом немало врагов, — продолжал он, взглянув на меня с прищуром. — Ты перехватил жирный кусок у главного архитектора города, у шатии-братии придворных чиновников и деятелей — художников, дизайнеров, реставраторов. Ты выскочка, тебе завидуют, тебя смертельно ненавидят. Они бы, наверное, с радостью тебя придушили… Впрочем, — тут же успокоил он меня, — пока ты со мной, тебе нечего опасаться».