Великий полдень - Сергей Морозов

— Он трудится в поте лица, — не без уважения сообщил Толя Головин.

— Его можно понять, — рассудил Папа. — Сейчас, положим, он немного поостыл, но время предстоит горячее. Каков бы ни был исход противостояния, наш маршал в любом случае останется в выигрыше. Он и теперь в своем ведомстве царь и Бог, а со временем, стянув вокруг себя горы брони, ракет, опять запетушится. Ему вполне может взбрести в голову выдвинуть еще какие-нибудь условия. Особенно на лаврах победителя. Тут уж одним генералиссимусом его не ублажишь.

И снова было непонятно: шутит Папа или нет.

— Да, — засопев, признал Толя Головин, — это возможно.

— То-то и оно, — задумчиво кивнул Папа.

— Это, положим, еще можно пресечь. Достаточно принять соответствующее решение.

— Ну а ты сам, Толя, как насчет генералиссимуса? Устоишь или тоже захочешь примерить мундир?

— Мне и маршала-то, Папа, выше крыши, — скромно пошутил Толя.

— Значит, с этим решили, — подытожил Папа.

Теперь я окончательно понял, что именно последует за этим решением. Вероятно, Альга так и не рассказала ему о своем разговоре с о. Алексеем, об истинных причинах произошедшего с маршалом Севой.

— Папа, — взволнованно начал я, — мне стали известны кое-какие новые подробности об этом деле.

— О каком деле? — покосился на меня Толя Головин.

— Вот об этом самом. Об истории с генералиссимусом.

— Ого, Серж! Неужели ты стал интересоваться делами? — усмехнулся Папа, который до сих пор как будто забыл о моем существовании. — У тебя появились источники информации? Может быть, со временем ты станешь способен выполнять и кое-какие поручения?

— Это очень серьезное дело, — сказал я. — И мне совсем не смешно.

— Что ж, мы тебя внимательно слушаем. — Папа обменялся многозначительным взглядом с Толей Головиным.

Я принялся объяснять им насчет Гаррика и Славика.

— Открыл Америку, — махнул рукой Толя Головин.

Папа ничего не сказал.

— Так вам это известно? — пробормотал я. — Почему же вы сомневаетесь в маршале?

— Не исключено, конечно, что так оно все и было, — похлопал меня по плечу Толя Головин, — только это сути дела не меняет.

— Как же не меняет! Он не виноват. У него уважительная причина…

— Видишь ли, Серж, — вынуждено принялся объяснять мне Толя, в то время как Папа скептически улыбался, — такие дела не делаются, если не подготовлены надежный отход, благовидные прикрытия и, если потребуются объяснения, уважительные причины. Причем, иногда чем глупее причины, тем больше они впечатляют. Как, например, в этой истории с его мальчишками… Ты, Серж, лучше в эти дела не суйся, — посоветовал мне главный Папин телохранитель. — Все равно всех узлов не распутаешь. Тут, понимаешь ли, своя наука. Своя, так сказать, архитектура. Ты человек творческий, у тебя фантазия совсем в другом направлении работает. Мечтай себе о своем, о приятном!

— А может быть он вдруг переменил свои убеждения и тоже хочет сделать что-нибудь полезное, Толя? — сказал Папа. — Просто не знает, как лучше за это взяться. Зачем ты его отговариваешь!

— Мне что, пусть берется, — пожал плечами Толя Головин. — Только не будет от него толку, Папа.

— А ты посмотри, какая у него уверенность на лице написана!.. Откуда у тебя такая уверенность, Серж?

Я видел, что они уже открыто потешаются над моей наивностью и в отношении дальнейшей судьбы маршала имеют свое мнение.

— Но вы, наверное, еще не знаете, как он потом повел себя! Спроси у Альги, Папа! — горячась, воскликнул я.

Это мое восклицание вдруг чрезвычайно заинтересовало его.

— Так у тебя с Ольгой, оказывается, такая близкая дружба? Надо же!

— Не знаю, — сказал я. — Просто по-приятельски разговорились, слово за слово…

Еще не хватало, чтобы он меня к ней приревновал, промелькнуло у меня в голове.

— А вот мне никак не удается ее разговорить, — искренне посетовал Папа.

— Раз такое дело, — вмешался Толя Головин, — может быть, ты, Серж, еще кое-что у нее попробуешь выяснить? А? — деловито осведомился он. — Мы знаем об этой чудесной девушке очень мало. Кроме того, что родители зачали ее чуть не на вершине мира, на полпути к Шамбале, нам практически ничего о ней не известно. Какие у нее, в конце концов, цели. Может, она чего против Папы имеет…

— Нет, нет! Ничего этого не надо, Толя, — остановил его Папа. — Так даже лучше. Не надо нам никаких досье. Мало ли, что еще выяснится. В этой ее загадочности самая прелесть, самая соль. Я ей верю, а вера не нуждается в доказательствах. Наш о. Алексей так и сказал: мол, если соль потеряет свою силу, то кто вернет ее ей?

— Это, вообще-то, не о. Алексей сказал, а Иисус Христос, Папа, — уточнил я.

— Ну это все равно.

— Я знаю одно, ты, Папа делай свое дело, а я буду делать свое, — настаивал на своем Толя Головин. — Я все ж профессионал и при исполнении. На мне ответственность. Честь мундира и все такое. Иначе я и зарплату у тебя брать не стану.

— Ладно, Толя, делай, как знаешь, — вздохнув, согласился Папа. — Но все-таки насчет соли ты прими к сведению.

— Что же я, Папа, простой психологии не понимаю? — проворчал Толя Головин и как ни в чем не бывало продолжил свой доклад.

Я рассеянно слушал, так и не поняв, что же они все-таки решили насчет нашего маршала Севы.

Толя Головин перешел непосредственно к вчерашнему инциденту на контрольно-пропускном пункте. Сразу после утреннего совещания ему удалось связаться с самим Парфеном, братом ужасного Еремы. Парфен, хитрая лиса, явно юлил и лицемерил, говоря, что за брата никак отвечать не может. Он сам по себе, а брат сам по себе. Действительно, придраться было трудно: в административном округе Города, в котором Парфен официально председательствовал в органах самоуправления, в отличии от нескольких соседних мятежных округов, стояла образцовая тишь и благодать, а сам Парфен всячески демонстрировал лояльность центральной власти. Он добился аудиенции в штабе маршала Севы и предложил идею совместного гражданско-армейского патрулирования. Однако было хорошо известно, что Парфен фактический хозяин ситуации и в соседних округах, а недавняя, явно показная размолвка с младшим братом никак не могла поколебать родственные узы. Да и ужасный с виду Ерема был бы проглочен акулой-братом прежде, чем ему пришла бы в голову мысль своевольничать. Тем не менее формально у них все было обставлено комар носа не подточит. Конечно, Папе, если уж на то пошло, было плевать на формальности, но в данный момент, когда уже в полную силу заработала предвыборная машина, он не спешил срывать маски с мнимых союзников.

Что касается инцидента на контрольно-пропускном пункте, то вопиющая экзекуция, свершенная над человеком из ближайшего Папиного окружения, выпад в нашу сторону имел скорее символический, нежели практический смысл. В чистом виде демонстрация, элемент языческой и древне-племенной обрядовости. Это для Папиных недругов вроде доброй приметы, счастливая затравка к началу генерального сражения — первыми замочить Папиного человека. Может быть, у них и намерения убить не было, а то, что несчастный скончался от сердечного приступа, случайность. Главное было поэффектнее пролить вражескую кровь, хорошенько ею замазаться, да еще на виду у всего честного народа. Папа, по их представлениям деятель «культурный», всегда презирал варварские обычаи и с самого начала последовательно изничтожал любые атавизмы бандитских традиций. Что-что, а ушей и прочего он вообще никому не велел отрезать, кровь в присутствии телекомментаторов не лил, и даже категорически воспрещал всякого рода мясничество и показной садизм с расчленениями. Урожденные дебилы и им подобные, мол, играют в эти игры. Его коробило, когда люди до того распоясывались, что начинали корчить из себя крутых маньяков по кинематографическому образцу. У него имелись свои четкие представления о целесообразности. В конце концов, если уж так необходимо, отрежь уши, даже голову по плечи, но для чего ломать комедию, будто дело происходит на съемочной площадке, а ты по меньшей мере кинозвезда?.. Ведь на КПП все произошло именно в этом духе. Известный телекомментатор быстро пришел в себя и с профессиональной хваткой принялся руководить бригадой телевизионщиков, как нельзя более кстати оказавшихся поблизости с аппаратурой в полном комплекте. Теперь сюжет вовсю гоняли по ТВ. Это был преднамеренный удар по Папиному эстетическому чувству. Вроде психической атаки. Как ни парадоксально, но Папу, которого я про себя, естественно, никак не мог считать человеком большой культуры, его неприятели считали «интеллигентом» и презирали за чистоплюйство. В отличии от нашей темпераментной Мамы, он и бранных-то слов не употреблял, хотя и без ругательств мог довести человека до судорог. «Тупой» или «ничтожество» — вот и весь его арсенал. Раз в жизни произнес «говно» в случае с маршалом, так это стало целым лингвистическим событием. В общем, тут явно прослеживался сложный и хорошо разработанный план.