Великий полдень - Сергей Морозов

— Почему без ушей? — опешил я.

С горбом — это понятно.

— Ну а как же? — удивился Папа. — Что же нам теперь дожидаться, пока злоумышленники пришлют уши? Иначе как-то не складно выйдет, в смысле реалистичности, памятник с ушами, а сам то покойник их лишился.

Другой бы на моем месте решил, что это у Папы такой своеобразный черный юмор. Но я-то знал, что он говорит абсолютно серьезно. Даже с долей озабоченности.

— Можно бы, конечно, вообще с похоронами подождать, — рассуждал Папа. — Пока нам пришлют уши или мы сами их добудем. Иначе что же это: сейчас его похороним, а потом опять нужно будет, что ли, раскапывать, чтобы приставить уши?

— А еще лучше было бы, — вырвалось у меня, — вообще до этого не допускать!

— Может быть, может быть, — задумчиво согласился он. — Но за всем, уж извините, не уследишь. Да и, если честно, не велика птица — доктор.

— Что?! Как ты может так говорить! — возмутился я. — Он столько лет был нашим семейным врачом.

— Вот именно, столько лет! — хмыкнул Папа. — За столько лет он всю свою медицину позабыл. Никчемный, если откровенно, человек. А держать его только затем, чтобы он нашим старичкам давление мерил, накладно. На все случаи жизни у него одни горчичники. Горчичники я и сам себе могу прописать, ха-ха! Тут и врачом быть не надо.

— А иголки! Он ведь и иголками лечил…

Я никак не мог согласиться с Папой. Доктор был нормальным врачом, с которым было так спокойно. Это главное. Конечно, он был консерватором и в самом деле предпочитал домашние средства, но уж в компетентности ему никак нельзя было отказать. Да русскому человеку вообще не свойственно лечиться. Про иголки у меня только от обиды за доктора вырвалось, но Папа тут же зацепился и принялся иронизировать:

— Вот-вот, иголки! Мы ж не китайцы, чтобы нас иголками пользовать! Он бы еще заговорами лечить начал! А вот в чем он действительно разбирался, так это в своих медсестрах. Вот они то, бабы, у него все мозги и повысосали.

— А у тебя, — даже разозлился я, — у тебя не повысосали?

— Что же я? Я, конечно, тоже не без грешков, — на удивление спокойно согласился Папа. — Что правда, то правда. Но теперь с этим покончено. Блюду себя и живу в нравственной чистоте, — с гордостью сообщил он. — Я теперь вообще вроде девственника.

— Ты?! Девственник?

— Честное слово, — серьезно заверил он. — Я теперь иногда сам себя не узнаю. Сплошные посты да молитвы. Как будто какая-то высшая цель у меня вдруг появилась…

Он говорил это с такой убежденностью, словно хотел внушить это если не мне, так по крайней мере себе самому. Что же касается его «цели», то я, кажется, не слепой: видел эту его «цель», даже говорил с ней.

Он слегка наклонился ко мне и поманил поближе. Даже покосился на дверь, словно могла показаться она, его «цель».

— Знаешь, — доверительно заговорил он, — я уже до того себя довел заботами об этой самой нравственности, что почувствовал, что, не дай Бог, на стену полезу или снова примусь за секретарш… Что делать! Вот я и решил недавно немножко проветриться. Чтобы только, как говорится, оскомину сбить. Стал, естественно, искать, кого бы взять в компанию, чтобы не доводить до непотребства профилактическое и гигиеническое мероприятие. Но как-то так оказалось, что никого не случилось под рукой. Не тебя же, в самом деле, мне на это подписывать, Серж!

— Это точно, — подтвердил я, — не меня… Ну и как же ты выходил из положения? Неужто одними молитвами и постом?

Папа поднялся из-за стола, а затем, сунув в зубы сигарету, улегся на диван. Не нужно было быть физиономистом, чтобы понять, что им начала овладевать самая тяжелая свинцовая мрачность. Теперь в его словах не проскальзывала даже злая ирония.

— Так вот, — повторил он, — под рукой никого не оказалось.

— Пригласил бы Толю, — сказал я.

Начальник Папиной охраны Толя Головин, несмотря на пылкую женушку Анжелику, был большим ценителем женщин вообще.

— Конечно, сначала я так и подумал, — вздохнул Папа. — Намекнул ему, но тот объяснил, что всегда, когда находится при мне, считает себя при исполнении. Не получится, говорит, у меня ничего, Папа. Когда ты рядом, у меня одна мысль: как бы тебя, Папа, не достали. Чувство долга, понимаешь. Для меня, говорит, в этот момент баловства как такового не существует. Ты уж, Папа, развлекайся в свое удовольствие, а я тебе, если хочешь, свечку подержу. На хрена, отвечаю, Толя, ты мне нужен со своей свечкой.

— Да, — согласился я. — Такое возможно. Я даже где-то читал, что у часового на ответственном посту все как бы атрофируется. Хоть ты ему что предлагай… А что ж ты себе по телефону девушку не вызвал?

— Нет, — покачал головой Папа, — я так не могу. Пришлют что-нибудь не то, придется назад отсылать, опять выписывать — так всякое желание пропадет.

— Ну вот, — усмехнулся я, — кажется, как раз то, что нужно. То есть чтобы желание пропало.

— Да, действительно, — мрачно подтвердил Папа. — Но тогда мне это как-то не пришло в голову. В следующий раз учту или тебе, такому умному, позвоню посоветоваться.

— А то бы сразу несколько штук выписал. Чтобы было из чего выбрать. Не бедный же ты. Или пригласил какую-нибудь из проверенных кадров.

Папа даже поморщился.

— Тьфу, какую ты мерзость предлагаешь, Серж. А еще примерный семьянин, почетный гражданин!

Он так серьезно все воспринимал, что в конце концов мне даже сделалось его жалко. Если он так терзается и мечется, значит, у него все-таки есть сердце. Или нечто равноценное.

— Короче говоря, как раз попался мне под руку твой распрекрасный доктор, — вдруг сказал Папа.

— Вот как!

— Да-да! Что, спрашиваю, доктор посоветуешь как врач: принять чего-нибудь успокоительного или проветриться по бабам? Ни в коем случае, говорит, успокоительного, а конечно, проветриться. Тогда давай, говорю, со мной. Охотно, отвечает. Для меня это, говорит, все равно что чашку кофию выпить для тонуса: бодрит…

И Папа принялся рассказывать, как они с доктором проветрились. У них, оказывается, вышла из этого более чем странная история.

Судя по всему, Папа действительно находился в странном душевном смятении. С одной стороны, ему хотелось самых скорых и острых плотских утех, а с другой, он как бы вдруг закапризничал: сам не понимал, чего, собственно, желает — конкретно. Как будто что-то мешало пуститься по маршрутам, накатанными прежними кутежами. Вдруг расхотелось в шикарные московские бордели или рестораны, и, тем более, устраивать мероприятие у себя в офисе. Не то чтобы вдруг возжелалось чего-нибудь новенького, пикантного. Скорее уж хотелось совершить это дело, как в юные годы — быстро и без затей, чтобы тут же забыть и снова себя «блюсти».

Доктор предложил познакомить его с подругой своей медсестры, но Папе и это показалось слишком сложным и неудобным. К тому же была в этом какая-то запланированность, предумышленность, а это угнетало Папу с обнаружившейся у него «нравственной» точки зрения. Поэтому в конце концов они просто отправились наудачу в Город.

Шофером они все-таки взяли с собой Толю Головина, и, по настоянию последнего, еще повесили себе на хвост машину охраны. В машине они для начала выпили немножко коньяку. «Оргазм, — между прочим философствовал доктор, — единственное, что позволяет забыть о суетности и подлости жизни. Поскольку оргазм — что-то вроде маленькой смерти. Они вообще похожи друг на друга. С их наступлением мир для нас как бы перестает существовать». Папа вздохнул и посмотрел в окно, а доктор раскурил трубку и все приговаривал: «Ничего, ничего, все будет нормально!» Потом, кажется, заговорил о политике.

Был уже поздний вечер, почти ночь. Падал мокрый снег, и уличные фонари радужно сияли в густом тумане. Улицы были на редкость пустынными. Как раз в эти дни закончились профилактические мероприятия, осуществленные по ведомству общественной безопасности. Дело в том, что в некоторых районах начали было созываться какие-то «стихийные» комитеты, чтобы собирать народ и протестовать против уже оговоренных условий грядущих выборов, в которых, якобы, усматривались какие-то несправедливости. По некоторой информации это сказывалось недовольство местных главарей, которые начали объединяться — с тем, чтобы вынудить центральные органы поделиться властью, а может быть, даже заполучить права на Москву, которая, как они считали, чересчур обособилась со своим особым статусом и явно претендует на абсолютное первенство. Но теперь все как будто успокоилось. По крайней мере на некоторое время.

На пересечении двух проспектов Папа и доктор вдруг приметили рядом со светофором двух девушек. Еще издалека было видно, что девушки хорошенькие, чистенькие, только чересчур юные, одетые по последней молодежной моде — в цветастых пластиковых ботинках на толстой-претолстой подошве, в узких блестящих брючках и таких же блестящих, словно чешуя, курточках. С крошечными рюкзачками за спиной. Тонкие, как тростинки. Цветы на панели. Между прочим, одна — блондинка, другая — шатенка. Как будто только что удрали из дома на поиски приключений. И обе «голосовали». Можно было не сомневаться, что приключения им были обеспечены, причем, самые опасные. Мимо них в ночи проносились автомобили. Поблизости не было видно машины или подворотни, где бы мог дежурить альфонс. Доктор сразу предложил Папе их подобрать, и Папа согласился. Доктор предложил вести их прямо к себя на квартиру. Папа и тут не стал спорить. Он всматривался в девушек. Девушки чрезвычайно напоминали наших Майю и Альгу. Не было сомнений, что и доктор обратил внимание на это сходство, но притворился, что ничего не замечает. Первым делом девушки потребовали таблеток. Доктор немедленно извлек из внутреннего кармана бархатного пиджака упаковку и выдавил несколько штук. У девушек тут же развязались языки. Они понесли несусветную похабщину, но требовали, чтобы с ними обращались, как с дамами из высшего общества. О Папе они как будто ничего прежде не слышали, но зато наперебой хвастались, что имеют весьма крутых покровителей, благодетелей-защитников (тут, кстати, были упомянуты братья-разбойники Парфен и Ерема) и заявили, что не позволят себя обижать. Словом, никакого садомазохизма, а остальное — чего душа пожелает. Папу, похоже, чрезвычайно смущало сходство девушек с Майей и Альгой, но доктор сразу развил бурную деятельность. Он был настолько галантен, что Папа не успел моргнуть глазом, как девушки оказались неглиже. Дело уже происходило на квартире у доктора. Толя Головин занял ключевое место в кресле у двери. Между прочим сынок доктора, Петенька, был дома, еще не спал и, кажется, занимался у себя в комнате компьютером. Это тоже смущало Папу. То есть не то, что мальчик сидел за компьютером, а то что вообще находился поблизости. Через некоторое время доктор как ни в чем не бывало отправился кормить сына ужином и укладывать спать, а Папу оставил наедине с раздетыми девушками, которые, несмотря на свою юность и прямолинейность, оказались искушенными в ремесле, словно старые блудницы. Увы, Папа ровным счетом ничего не чувствовал, и все их усилия абсолютно ни к чему не привели. Папа уже хотел бросить девушек и отправиться восвояси, но тут снова появился доктор. Он, конечно, сразу смекнул, в чем дело, но опять притворился, что ничего не понял. Однако он предложил Папе по глотку особого, редкостного «коктейля» из таблеток, составленного по всем правилам наркологии. Все вчетвером они отведали эту веселящую смесь, но Папа не ощутил ничего особенного. Между тем доктор принялся нахваливать ему девушек: какие, дескать, они молоденькие, свеженькие да крепенькие. То и дело доктор на цыпочках подходил к двери, чтобы посмотреть, не подсматривает ли за ними сынок Петенька. Эдакая забота о нравственности сына!