От дороги и направо - Станислав Борисович Малозёмов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Капитан и рулевой как-то залезли на свой трамвайчик и упали спать прямо на палубе. Остальные вернулись посвежевшими, но с осоловелыми глазами и тяжким дыханием мучеников-чревоугодников.
Песен больше никто не пел. Все разобрали свои постельные свертки и молча разбрелись по намятым собою травам. Луна вылетела аж на середину неба и холодно, но нежно гладила всю нашу компанию, готовую уснуть сейчас не затем, чтобы получить удовольствие, а чтобы отщёлкнуть ещё один день как костяшку на счетах – назад. В прошлое.
Первыми утром поднялись те, кто не бился с водкой до чьей-нибудь победы. Она, зараза, победила всех без особых усилий, привычно и запросто. Побеждённые корчились в нечеловеческих позах, пытаясь лечь так, чтобы стряхнуть с себя похмелье. Оно панцирем, тяжелым и твердым, сдавливало им головы, выжимая из горла, как пасту из тюбика, густые протяжные стоны и хлюпающие хрипы. Сбрасывая с тела этот панцирь, мужики на мгновение просыпались, пытаясь очнуться. Они на секунду открывали затянутые мутной пеленой красные глаза, которые не видели ничего, кроме яркого расплывчатого пятна света. Но этого не хватало для полного пробуждения и они снова начинали бороться с оковами панциря, капканом сдавливающего головы и увесистой гирей жмущей грудь.
– Ладно, будем оживлять эту мертвечину, – улыбнулся Наиль и пошел к кустарнику. Женя в это время достал из холщевого мешка помытые с вечера Пахлавоном кружки. В кустарнике Наиль перед едой сделал секретную аварийную закладку двух бутылок водки. Большие, богатые ужины не были в ватаге редкостью. И воскрешение перебравшего народа из небытия совершалось древним примитивным способом. Женя наливал в кружку сто граммов, нежно поднимал за шею недееспособного товарища и аккуратно вливал ему в рот тоненьким ручейком опохмелку. После насильственного вмешательства в борьбу организма со всеобщим спазмом тела и сознания, похмелявшийся уже самостоятельно доглатывал остаток из кружки и неторопливо возвращался в окружающую повседневность. Когда Женя с Наилем подняли из алкогольной летаргии всех, включая «речных волков» с трамвайчика, Пахлавон разогрел на живых ещё углях чай и разложил для всех по паре карамелек. Пока наслаждались чаем, от чеченской бригады , вкалывающей на холодильниках за два километра от ватаги, пришел мрачный тридцатилетний сын гор и доложил, что соседи рыбаки взяли вчера под вечер рекордную массу рыбы и теперь не хватает пяти ящиков и десяти больших корзин на двадцать кило веса. Чтобы свежак рыбный не морозить, а отвезти его сразу в четыре горьковских кабака высшего разряда.
– У вас корзин должно еще штук сорок остаться. Вы их что, продаете, что ли? – Толян поднялся и подошел к чечену. – Мы вам весной почти сто штук сплели. Где эти корзины? Лова-то крупного вроде не было…
– Тебе, собака, разница никакая, – чечен сплюнул под ноги. – Говорю тебе – десять корзин и пять ящиков на двадцать кило надо к пяти часам. Ты – раб. Говори с рабами. Со мной тебе не надо говорить. Сделаете – принесёте до пяти.
Он ещё раз сплюнул в сторону, воткнул в зубы спичку, развернулся и пошел, сунув руки в карманы узких штанов.
– Козлы, – тихо сказал Толян. – Вот откуда у них этот гонор? Такие же колхозники с безымянной горы. Начальное образование и дешевая жизнь. А понтов – как у министра.
Женя сорвал травинку, пожевал её и задумчиво произнес: – Вот когда нет в людях натуральной силы. Физической и душевной. Тогда они ведут себя нагло и по-хамски, чтобы так изобразить, что силы у них полно. Через край прямо сила капает.
– Помнишь, Наиль, мы год назад с ними сцепились? Четверо наглых молодых дурачков пришли вот так же и сказали, что мы им денег должны. Сто рублей. За то, что старший егерь рыбоохраны не дал им ремонтировать мотор лодочный, а привез его в ватагу и Толян с Гришкой его сделали. Как новенький стал. Ну, мы их послали подальше. Они аж на слюну изошли. Сказали, что сейчас как баранов нас будут резать. И кинулись на нас. Без ножей, правда. Ну, мы с тобой их мордами в берег воткнули и заставили песок есть. Так ведь ели! И прощения просили. Мол, погорячились. Теперь дружить будем. Не убивайте только!
– Они не все такие, – зевнул Толян. – Я в Чечне был на стройке до зоны ещё. Много видел там за два года. Так вот. Большинство мужиков там – очень приятные, честные, порядочные люди. И слово держат, и честь имеют, помогут хоть в какой беде. А вот эта шушера там не уживается со своими же. И колесят бригадами по просторам Союза, права качают и длинный рубль ловят. Да ну их в задницу.
– Во! – Там им место, – заржал Грыцько. – Ну, кто со мной лозу резать на корзины? Стасик, пойдём. А мужики пока тут ящики колотить будут.
И мы пошли. Взяли маленькие топорики, бутылку воды, и большой брезентовый тент, куда лозу складывать. Иначе не унесешь. До тальника можно было добраться только через жесткие и колючие кусты, названий у которых было штук пять. Самое популярное – напильник. Сходство с ним я уловил с первых же шагов по зарослям. Руки мы подняли над собой, а вот ноги, живот и спину напильник драл нещадно сквозь одежду. В юности мне приходилось пару раз перелезать через колючую проволоку в Чураковский сад на берегу Тобола, где мы заимствовали у государства яблоки и груши. После проволоки мы были похожи на израненных солдат, прошедших сквозь шрапнель, огонь, воду и медные трубы. Раны затирали зеленкой, неделю страдали от зуда глубоких царапин. Но сладость яблок ворованных перевешивала неудобства травматизма.
Рубили тальник мы часа три. Ветви нужны были длинные, мягкие, без наростов и сучков. Выбирали тщательно. Потом вырубили площадку для брезента и на него скинули прутья. Будущие корзины. Обратно идти было сложнее. Брезент не дал бы нам продраться через «напильник». Но Грыцько ходил на тальник не один раз и знал
