От дороги и направо - Станислав Борисович Малозёмов

выход почти бескровный. По тальнику мягкому и гибкому, который от одного прикосновения ложился под ноги, мы  дошли до обрыва и сбросили брезент с толой вниз на песок. Обрыв был отвесный высотой метров в пять. Поэтому мы прыгать не стали. Бросили туда же топорики, бутылку с остатками воды. А сами пошли тем же путем обратно. Грыцько шел впереди и временами сходил с пробитой дорожки. Путь сокращал. Я плелся сзади и вертел головой в разные стороны, потому что между кустами «напильника» росли высокие и яркие цветы. Красные, фиолетовые и лимонно-желтые. Что дернуло меня потянуться за цветком и сорвать, не помню. Помню только треск рвущейся ткани и странное ощущение, будто кто-то стягивает с меня брюки. Изучать урон в зарослях было невозможно, но когда, наконец, мы продрались через уродливые закорючки кустарника и ступили на лысую песчаную твердь с редкими травинками, я увидел, что брюками мои брюки больше называть не надо. На мне висели клочья любимых моих штанов, причем разодраны они были причудливо, фигурно, будто рвал их мастер по уничтожению одежды. Если такие, конечно, есть.

Грыцько поглядел на меня со стороны и присвистнул.

– Если Пахлавон их тебе не восстановит, то пойдешь со мной в Павлово к одной вдове, которой я помогаю не засохнуть в тоске одиночества. И там мы подберем тебе штаны от ейного мужа, который скончался сдуру от перепития  сивушного самогона.

Давно? – спросил я, думая о том, что и Пахлавону такая фигурная штопка будет не по руке.

– Да уж года полтора я её…– Грыцько с удовольствием потянулся.  – Опекаю. Помогаю там всякое. А мужик у неё траванулся уж третий год как.

– Неудобно с покойника-то брать шмотки. – Я всё старался приладить лоскуты к ногам и к проёму.

– Мы ему не скажем, – хмыкнул Грыцько. – А вообще, с живых брать одежку хуже. Там их энергия оседает. Не всегда хорошая и здоровая. А покойницкая бывшая одежонка всю энергию через сорок дней теряет. И всё, что ему принадлежало, тоже теряет. Так старики говорят. Старикам верить можно. Им перед дорогой к Господу брехать напрасно нет резону.

Пахлавон честно просидел с моими брюками всю ночь возле костра. Издалека я видел как поднимается с иглой и вонзается в ткань его тонкая рука. Но утром он сам пришел ко мне и сказал, что нет нужных ниток и всего две иглы. А надо бы машинку с оверлогом и петельной строчкой.

Не знаю как он это всё смог выговорить, но сразу понял, что домой поеду в штанах покойника. И, если Грицько не врёт, плохого в этом ничего нет.

До  четырех часов все плели корзины. И я плёл. Впервые. Поэтому повторял  каждое движение за Толяном, но всё равно сделал только одну. Похожа она была на настоящую корзину. И я себя тайно зауважал, не подавая вида.

  К пяти часам мы хором отнесли ящики и корзинки чеченам, после чего Грыцько взял меня за плечо и повернул к откосу.

– Вон туда сейчас пойдем.– Он причесал свой хохолок на том месте, где у всех не лысых мужиков чуб растет, достал из нагрудного кармана рубахи маленькое круглое зеркальце, пригладил брови, после чего мы с ним двинулись к откосу.

– Тут дом её рядом, – Грыцько перескочил на свистящий шепот. – Ты прямо здесь, на откосе, посиди, подожди. Я быстро.

Через полчаса он прибежал растрепанный и краснощекий, держа в руках двое штанов так тожественно, как держат каравай с хлебом-солью для  уважаемых гостей. Одни брюки были жуткого цвета, напоминавшего немытое оконное стекло в пятнах и разноцветных разводах. Вторые брюки сразу же заставили меня вспомнить товарища Бендера, который мечтал о Рио-де-Жанейро, где поголовно все ходят в белых штанах. Взял я, естественно, белые.

– Ну вот, – Грыцько заулыбался счастливо. – Теперь и тебе хорошо, и покойничку приятно, что барахло его не сгнило, как он сам. Царствие ему небесное.

Я мысленно выматерился, закурил, сел на корточки.

– И много у тебя вдов в Павлове?

– Да не обижаюсь. Хочешь, тебя тоже пристрою. Мужику одному долго вредно находиться. Гормон засыхает. Старость быстрее прибегает, болячки липнут. А хорошая баба – это ж лучшее лекарство.

– Баб любишь? – спросил я весело.

– Не то слово, – Грыцько перекрестился и сел на траву. Штаны на нем были темные. Можно и на траву. А я сидел на корточках, испытывал ноги на прочность. – Я их не просто люблю. Я через них всю жизнь себе обломал. Они, бабы, как инфекция. Эпидемия! Зло! И не могу без них. Но они – моя погибель. А я ж не маньяк, не гигант половой. Нормальный я. Но вот без них не могу. Меняю часто. Бегаю от одних, прибегаю к другим. И вот оно, ,приключение моё, как началось с юности, так и не пропадает к пятидесяти.

– Так ты и здесь оказался из-за женщин?  – догадался я. – Сбежал от кого-то подальше?

– От жинки и утёк! – Грыцько вытер губы, еще раз причесал хохолок. – Я тебе сейчас эту байку расскажу. Тебе, молодому, такой опыт узнать – не лишне. Может, после моего рассказа никогда так не будешь делать. И жить будет легче.

– Расскажи, конечно.– Я снял белые штаны, в плавках сел на траву, а брюки белые на колени примостил и изготовился слушать.

                    Глава тринадцатая

Рассказ Грыцько о вреде женщин для нормальной жизни и тяжкой доле рядового Дон-Жуана.

-Я когда совсем маленький был, меня девочки пугались. Просто-таки шарахались от меня. В третьем классе, в пятом, в восьмом. Ну, я, конечно, натурально страшный был. Сивый. Глаза навыкат. Уши как лопухи молодые. Руки коротенькие, а нос и ноги длинные. Украинец, а нос длинный  как у грузина! Чуешь картинку? Вот… Батько меня материться научил, когда я как раз в третьем учился. Ну, я использовал эти знания на всех. На пацанах, на девках, даже, помню, учителям иногда отвешивал матюган-другой. Курить начал в пятом. Тоже батько заставил. Сказал, что мужик без папиросы – ровно тётка без титек. Причем закуривал я на уроке и с папироской в зубах уходил в коридор. Нет, я у любой учительницы всегда спрашивался: – Можно выйти? Они все одинаково говорили: – Только побыстрее!

  Ха!

Дрался с пацанами хорошо. Опять же – батькина школа. Пацаны меня боялись и не любили. А девчонки не боялись. Я их не трогал. Они просто меня терпеть не могли. От меня табаком воняло и мылся я редко. А мамка у меня была дура, да ленивая ещё к тому. Ни хрена нам с батей не стирала и жрать готовила редко, и то – бурду несъедобную. Думаешь вру? Вот