Стилист - Александра Маринина

– А кража? Разве это не проявление того, что у него крыша съехала?

– Похоже, наоборот. Он действительно не смог бы купить все четырнадцать кассет, для него это дорого. Он зарабатывает не так уж много, хотя работает и сверхурочно, и по вечерам, и в выходные. Не зря же нам тот мужик сказал, что Миша никому не отказывает, хоть ночью его разбуди. Миша заколачивает бабки, как только может, но законопослушным путем. Деньги нужны для того, чтобы оплачивать свои сексуальные связи. Одежда, подарки партнерам, оплата услуг и так далее. На жизнь остается не так уж много. В квартире у него небогато, и гардероб не роскошный. Не может он купить эти кассеты. А смотреть на актера хочется. Понимаешь? Очень хочется. Может быть, это вообще единственный тип внешности, на который Черкасов реагирует, причем остро, до обморока. Не знаю, Юра, меня сомнения уже до костей изгрызли. Но чем больше я думаю, тем сильнее мне кажется, что это не он.

– Что – не он?

– Не он мальчиков похищал.

– А кто же?

– Откуда я знаю? – Она пожала плечами. – Кто-то другой. Здесь вообще все по-другому, не так, как мы себе представляем.

– Ты уверена?

– Нет. Я ни в чем не уверена и ничего не понимаю. Концы с концами не сходятся.

– Брось, Ася, – уверенно сказал Коротков. – Врет он все, выкручивается. Мы с Колькой его дожмем, вот посмотришь.

– Дай-то бог. Но предчувствие у меня нехорошее.

– Плюнь, – посоветовал он. – Дай лучше что-нибудь поесть, с голоду помираю.

– Печенье хочешь?

– Давай. Только побольше. И кофейку сделай, будь человеком.

Настя включила кипятильник и достала из стола большую круглую коробку с печеньем. Она искренне завидовала оптимизму Короткова, с ужасом понимая, что его оптимизм зиждется исключительно на уверенности в ее, Настиной, безошибочности. Несмотря на то, что ошибалась она так же часто, как и все люди, Юра почему-то свято верил в результаты ее логических умопостроений. Он мгновенно забывал те случаи, когда она ошибалась, зато помнил все ее победы и удачные комбинации. Если Каменская сказала, что маньяк – Черкасов, значит, так оно и есть, а то, что подозреваемый не признается, так это вопрос времени. Поднажмем – расколется, куда денется. И хотя Настя уже сомневалась, Коротков воспринимал это как естественный период нормальных колебаний. Черкасов виновен, и это надо просто доказать.

– Знаешь, о чем я подумала? – задумчиво сказала Настя, подавая ему чашку с горячим кофе. – Если окажется, что Черкасов мальчиков не похищал, надо это использовать. Раз уж журналисты сделали нам такую подлость и вынудили нас его задержать, пусть истинный преступник думает, что мы считаем Черкасова виновным. Может быть, он расслабится и допустит какую-нибудь ошибку.

– Мудро, – согласился Коротков. – Кстати, о журналистах. Ты со Сваловым говорила?

– Нет. Зачем?

– Как это зачем? Пусть объяснит, какого черта он дал информацию этому Липартии. Надо ему мозги вправить, а заодно и ноги оторвать.

– Не надо, Юра, – усмехнулась Настя. – Это бессмысленно. Все равно что объяснять убийце, что убивать нехорошо. Думаешь, убийца сам не знает, что хорошо и что плохо? Знает он прекрасно. Но в момент принятия решения необходимость убить перевешивает желание остаться хорошим и законопослушным. И Свалов отлично знает, что поступил мерзко. Но он сделал то, что сделал, потому что ему так было нужно. И если мы устроим ему разборку с нравоучениями, мы своих проблем этим не решим. Так зачем силы тратить? Все равно он больше в нашей группе не работает, а тот факт, что мы его выперли с треском, его не больно-то волнует. Свою проблему он решил – отвязался от нас.

– А зачем он все-таки это сделал? Ты знаешь?

– Нет, но догадываюсь. Ему наша совместная работа уже поперек горла стояла. Ты видел, на какой машине он ездит? Ты обращал внимание, сколько времени он разговаривает по своему сотовому телефону и на какие темы? Ему надо деньги зарабатывать, а не каких-то там преступников искать. А мы его загружаем, да еще в выходные дни. Вот он и решил свернуть операцию в темпе, чтобы мы от него отстали. Чем он рискует? Ну, прижмут его к стенке, ну, погрозят пальчиком. Во-первых, он и не признается, а если уж сам Липартия его сдаст, так наш Геночка скроит отчаянную мину и с ужасом в голосе скажет, что напился и, вероятно, проболтался, хотя совершенно этого не помнит. Ну казните, виноват. Простите, ребята, я больше так не буду. Что ему можно сделать? Выговор объявить. Очень страшно, он прямо ночей не спит, так выговора боится. Из розыска выгнать, перевести на другую работу. Так он только счастлив будет, на любой другой работе свободного времени больше. Кого сейчас из розыска выгоняют, когда каждая пара рук на вес золота? Вот то-то.

– Все равно он мерзавец, – упрямо сказал Коротков.

– Конечно, кто же спорит, – вздохнула Настя.

После задержания Михаила Черкасова работа по сбору сведений о нем пошла намного быстрее, потому что теперь можно было не бояться его спугнуть. И чем больше таких сведений набиралось, тем яснее Настя понимала: «Это не он». К исходу третьих суток, когда пришла пора решить вопрос о том, должно ли задержание плавно перейти в меру пресечения в виде содержания под стражей или Черкасова надо отпускать, для Насти все было уже очевидным.

Дело Черкасова вел следователь Ольшанский. Для него, получившего материалы уже после задержания, вопрос о виновности Черкасова выглядел несколько иначе, нежели для оперативников, которые долго и мучительно подбирались к установлению личности подозреваемого. Насколько Юре Короткову трудно было свыкнуться с мыслью о том, что Черкасов невиновен, настолько Константину Михайловичу Ольшанскому было очевидно, что никаких доказательств причастности Черкасова к исчезновению мальчиков нет. Кроме того, хотя он и ценил Анастасию Каменскую достаточно высоко, в нем не было той безоглядной веры в ее непогрешимость, как у Короткова.

– Может быть, ты переборщила, Каменская? – спросил он, когда Настя приехала к нему в прокуратуру. – Может быть, нет никакого дела еврейских мальчиков, а есть каждый отдельный случай со своей отдельной историей?

– Константин Михайлович, вы и правы, и не правы. Дела еврейских мальчиков действительно нет, тут я с вами полностью согласна. Но то, что действовала одна рука, – также несомненно. Во всем этом есть что-то, чего мы не понимаем или не знаем. Ключ ко всему. Вот, взгляните. – Она положила на стол перед следователем девять фотографий погибших юношей, а рядом – десятую, снимок итальянского киноактера.– Черкасов признал кражу и эпизод с Бутенко. Актер и Бутенко – одно лицо. Более того, нам известна еще одна длительная любовная связь Черкасова с мужчиной точно такой же внешности. То есть его склонность к такому типу несомненна. Это уже не просто склонность, а маниакальная зависимость. Вы можете поверить, что в это же самое время в том же самом городе появился мужчина-гомосексуалист, испытывающий болезненную тягу к таким же точно юношам? Да при этом и Бутенко, и остальные мальчики погибают от передозировки одного и того же препарата. Вы сами-то можете в это поверить?

– Могу, – хмыкнул Ольшанский. – Я – как патер Браун у Честертона. Помнишь, его спросили, как же он догадывается, что и как совершил преступник. Ведь для этого нужно как бы стать самим преступником, перевоплотиться в него, начать мыслить и чувствовать так же, как он. То есть на какое-то время стать таким же безнравственным и порочным, как сам преступник. Разве это под силу священнику, который по определению является образцом нравственности, доброты и чистоты? А патер Браун ответил, что он может это сделать. Ему это под силу. Вот и я. Могу даже невозможное. Мне не с чем идти за санкцией на арест. Доказательств нет. Хочешь, я арестую его за кражу? Тут хоть признание есть. Но успеха не гарантирую. Нет оснований его держать под стражей. Преступление не тяжкое, Черкасов вину свою признал, ущерб полностью возмещен, кассеты могут быть возвращены владельцу. Чтобы получить санкцию на его арест, нужно много врать прокурору и долго его уговаривать. Это унизительно, а унижаться я не люблю.

– Что же делать? Его нельзя выпускать, Константин Михайлович. Если он все-таки виновен, то понятно, почему нельзя. А если невиновен, то настоящий преступник насторожится. Он ведь уже знает, что в преступлениях подозревают Черкасова, и теперь должен успокоиться. Он заинтересован в том, чтобы мы считали Черкасова виновным, поэтому он не допустит, чтобы мы догадались о своей ошибке. А это очень важно.

– Почему?

– Потому что, пока Черкасов в камере, настоящий преступник не может никого ни убить, ни похитить, в противном случае мы сразу же сообразим, что арестовали не того. Понимаете? Он сейчас не может себе позволить ни одного преступления. Поэтому, пока Черкасов у нас, мы можем надеяться на то, что ни одного нового трупа мы не получим. Преступник будет беречь своих пленников, если они у него сейчас есть. И не посмеет привести в свою тюрьму больше никого. Я уж не говорю о том, какую сладкую жизнь устроит нам пресса, если станет известно, что мы Черкасова выпустили на свободу. Они ведь уже на триста процентов уверены, что именно он – маньяк, похищающий и убивающий еврейских детей, уговорить их нам не удалось. Так что после освобождения Черкасова они нас вообще с дерьмом смешают. А нам придется это терпеть, потому что, если мы хотим хотя бы как-то остановить этого маньяка, мы не сможем публично заявить, что Черкасов невиновен.