Стилист - Александра Маринина

– Как же так? – Черкасов был удивительно спокоен, словно вел научную дискуссию с доброжелательным оппонентом. – У вас нет доказательств, но вы меня задержали?

– Вас задержали за кражу. И за эти трое суток собрали вполне достаточно доказательств того, что кражу совершили именно вы, так что в аресте нет жесткой необходимости. Вы полностью признались и даже раскаялись, добровольно дали все показания, выдали похищенное и теперь до суда вполне можете находиться дома под подпиской о невыезде. Поэтому, решая вопрос о вашем дальнейшем пребывании в камере, мы должны в основном исходить из вашего обвинения в убийствах. Может так случиться, что доказательств, я имею в виду достаточных доказательств, мы не найдем и вас отпустят, а окажется, что вы тем не менее виновны.

– Я же сказал, я невиновен.

– Я это слышал. А вот вы слушаете меня невнимательно. Это вы знаете, что вы невиновны. Вернее, вы так утверждаете. А я? Мне что прикажете делать? Верить вам? И если окажется, что вы виновны, а я вас отпустил, это будет неправильно.

– Но если окажется, что я невиновен, а вы меня арестовали, разве это будет правильно?

– Да, Михаил Ефимович, это будет правильно, и вот в этом-то и состоит самая сложная часть наших с вами переговоров. Вы, вероятно, уже знаете, что газеты опубликовали сообщение о том, что вас подозревают в этих убийствах. Именно поэтому нам пришлось вас задерживать, хотя мы еще не собрали доказательства ни вашей вины, ни вашей невиновности. Мы не хотели торопиться с задержанием, потому что, как я уже сказал, обычно тщательно все заранее проверяем и перепроверяем. Но так случилось, что информация попала к журналистам, они ее напечатали и огласили по телевидению, и нам пришлось задерживать вас раньше, чем мы это планировали. Если бы этого не случилось, вас, конечно, все равно взяли бы за кражу, имейте это в виду. Но тогда все было бы намного проще. Через трое суток вас отпустили бы домой без всякой головной боли. А теперь подумайте вот о чем. Если вы невиновны, значит, где-то ходит настоящий преступник, убийца этих юношей. Пока он спокоен, потому что благодаря неумным действиям журналистов считает, что мы крепко за вас взялись. Как только мы вас отпустим, он забеспокоится и начнет уничтожать улики или попытается скрыться. Более того, пока он думает, что мы вас серьезно подозреваем, он не совершит больше ни одного преступления, чтобы мы не поняли, что ошиблись. Вот, собственно, и все, что я хотел вам сказать.

– Значит, получается, что меня отпускать нельзя? Если я виновен, то понятно, почему нельзя, и если невиновен – то для того, чтобы дезориентировать истинного убийцу? Я правильно вас понял?

– Да, Михаил Ефимович, вы поняли меня правильно.

– А кто виноват в том, что журналистам стало известно насчет меня? Откуда они узнали?

– Это я виновата, – сказала Настя, которая понимала, что если Ольшанский оставил ее здесь, то какую-то роль она должна сыграть. Что ж, неприятно, конечно, но ведь действительно виновата. Доверилась Свалову.

– Вы им рассказали?

– Нет. Но моя вина в том, что я привлекла к работе молодого неопытного сотрудника, и он, несмотря на все мои неоднократные предупреждения и просьбы, передал информацию журналистам. И я не снимаю с себя ответственности за то, что не разглядела вовремя его низкий профессионализм. В результате ваше имя появилось практически во всех газетах. Хочу сразу сказать, Михаил Ефимович: если окажется, что вы невиновны, я готова оказать вам всяческое содействие, чтобы реабилитировать вас и очистить от таких тяжких обвинений.

– Что ж, спасибо, – кивнул он. – Я догадываюсь, что вы хотите мне предложить. Вы хотите, чтобы я при всех условиях остался в камере. Нет, нет и нет. Ни за что.

Конечно, Настя ничего другого и не ожидала. Гомосексуалисту в российских камерах появляться противопоказано, лучше сразу удавиться. Особенно если у него нет опыта внутрикамерной жизни.

– Я хотел вам предложить несколько иное. Вы не вернетесь в камеру. Но и домой вы не поедете. Мы вас изолируем. Вас будут охранять на тот случай, если вы виновны. А на тот случай, если невиновны, это позволит нам ввести истинного убийцу в заблуждение, поддерживая мнение о том, что вы арестованы и с вами ведется работа.

– А если я не соглашусь?

– Очень жаль. Тогда у нас с вами будет два варианта. Вы выходите отсюда, и убийца совершает новое преступление. Или ударяется в бега, и тогда мы уже никогда его не поймаем. Вы этого хотите?

– А какой второй вариант?

– Я сообщу прокурору некоторые факты, которые подтверждают, что вы представляете опасность для общества, и тогда он даст санкцию на ваш арест даже за такую ерундовую кражу. Не хочу вводить вас в заблуждение, поэтому скажу еще кое-что. Если человек до суда находился на свободе, то суд при определении меры наказания может приговорить его с равной степенью вероятности и к реальной мере, и к условной. То есть может отправить вас в зону, а может и оставить дома на время испытательного срока. Но если вы до суда будете находиться под арестом, то реальная мера вам гарантирована. Это не пустые угрозы. Я вам объясню, в чем тут фокус. В срок наказания засчитывается срок пребывания под арестом. Поэтому если вас приговаривают к реальному лишению свободы с отбыванием наказания в колонии, то расчет идет – день за день. А если вас приговорят, например, к штрафу, то совершенно непонятно, как засчитывать время пребывания в камере. День за тысячу рублей? За десять тысяч? Или как? Для исправительных работ такая норма предусмотрена, там прямо в законе указано, за сколько дней исправработ считать один день пребывания в тюрьме. А про другие меры там ничего не сказано. Поэтому по так называемым «арестантским» делам приговоры обычно заранее предопределены, вопрос только в сроке. Вы уверены, что в колонии вам с вашими особенностями будет хорошо? Так что выбирайте.

– Вы загнали меня в угол, Константин Михайлович. Я знаю, что я невиновен, а вы вынуждаете меня…

Разговор шел трудно, то и дело пробуксовывая. Ольшанскому приходилось все время делать вид, что он сомневается, что не знает, виновен Черкасов или нет. На этом была построена вся беседа. Хотя Настя была теперь уже совершенно уверена, что Черкасов – не тот, кто им нужен. Да и Ольшанский, она это видела, склонялся к той же мысли. Но как же это получилось? Неужели совпадение? А если не совпадение, то что же? Что?

Черкасова увели обратно в камеру до двадцати ноль-ноль. Как только за ним закрылась дверь, следователь расстегнул пиджак и буквально сорвал его с себя. На рубашке под мышками и на спине расплылись огромные пятна пота.

– Черт, ну и работенку мы с тобой себе выбрали, Каменская. Час разговора – а как будто вагон угля разгрузил. За каждым словом следи, чтобы чего лишнего не сказать. Вдруг невиновен, а я его обижу, настрою против себя. Вдруг виновен, а я лишнее сболтну, карты приоткрою, игру вам испорчу. Да еще по ходу каждое его слово взвесить и оценить, правильно отреагировать, не упустить ни единого шанса добыть информацию для дела и одновременно склонить его к сотрудничеству. Нет, ты скажи, Каменская: я виртуоз? Или так, на грядке вырос?

– Вы – маэстро, – искренне сказала Настя. – Паганини вербовки. Бернстайн допроса.

– Обидеть хочешь, – покачал головой Ольшанский. – Слова незнакомые говоришь, унижаешь.

– Не хотите Бернстайна – можно Гершвина, – засмеялась она.

– Ну, ты нахалка, Каменская. Ты что же, полагаешь, что я не знаю, кто такой Леонард Бернстайн? Я, по-твоему, чучело безграмотное, урод необразованный? Такое у тебя обо мне мнение, да?

– Простите, Константин Михайлович, – смутилась Настя, – но вы же сами сказали, что слова незнакомые… Я не хотела вас обидеть.

– Да, сказал. И знаешь какое это слово? Вербовка. Вот этого слова я не знаю и знать не хочу. Это твоя работа, которую я за тебя как дурак только что выполнял, вон аж весь вспотел. А мое дело – закон. Протоколы, акты, постановления, заключения, представления и прочие официальные документы. А вы, голуби мои, дело запороли, а меня отдуваться посадили. Теперь я должен был изо всех сил делать вид, что у меня есть основания Черкасова подозревать, хотя ежу пьяному понятно, что он тут ни при чем. Когда знаешь, что человек врет, делать вид, что веришь ему, не так уж сложно. А вот попробуй-ка сделать вид, что не веришь человеку, когда знаешь точно, что он говорит правду. Попробуй при этом смотреть ему в глаза и доказывать, что у тебя есть основания сомневаться. Я посмотрю, сколько килограммов живого веса ты на этом потеряешь.

– Простите, – снова пробормотала она. – Константин Михайлович, давайте уже мириться, а то и без того тошно.

– А ты что, думаешь, я сержусь? – изумился Ольшанский. – Ты уже от меня отвыкла, Каменская, давно мы с тобой вместе не работали. Сколько? Месяца два?

– Почти три, – с облегчением улыбнулась Настя. – В конце января дело Параскевича закончили. Вы правда не обижаетесь?