Месть фортуны. Дочь пахана - Эльмира Нетесова

В Звягинках об участи той семьи все узнали. Чекисты и не думали молчать. Выжимали на колхозном собрании одобрения сельчан, но те молчали. Лишь один дедок — старый кузнец, какой остался один-одинешенек от большой семьи своей, выйдя с собрания, сказал громко, во весь голос:

— Знал бы я — старый дуралей, что все так повернется, не на хронт своих послал бы… Может, и поныне жили. И у меня теперь имелись бы живые внуки! А то ить всех убили! В своем дому! Никто не защитил! А мне на кой хрен — судьбина песья?

Наутро кузнеца не стало. Нашли его мертвым на полу, возле двери. Судьба или чекисты пожалели? Никто так и не понял. Похоронили его тихо.

А Седой, узнав о том, до хруста кулаки сжимал. Все понимал.

Может, потому никогда не слушал радио, ненавидел газеты и книги. Не терпел государственных праздников.

В те дни его малина особо усердно трясла горожан, потроша карманы и сумочки демонстрантов, торговок, кассы магазинов.

Он жил за счет своей малины, какая росла с каждым днем.

Поначалу Седой радовался каждому новому кенту. Чем больше воров в малине, тем солидней навар, толще общак, больше уверенности в завтрашнем дне. И Земнухов все глубже втягивался в жизнь воров.

Он уже побывал во многих делах. Научился воровать не хуже профессионалов. Все реже вспоминалось ему прошлое, все меньше допекала совесть. Он умел не только украсть, а и отнять, вырвать из рук, оглушив при этом жертву. Когда на него наскакивала милиция — Земнухов был беспощаден. Он, словно сдвинутый, бросался на нее. С ножом и с кулаками, со свинчаткой и спицей. Он мстил за свое отнятое и оплеванное. Он никогда не щадил милицию и не оставлял ни одному шансов на жизнь. Он сам убивал милиционеров, наслаждаясь их предсмертным стоном, криками. И вскоре за ним увязалась слава махрового садиста.

Но именно это помогло ему вступить в закон. Фартовые, наслышанные о Седом, заставили Земнухова поклясться на собственной крови из пальца, что никогда он не поднимет руку на своего — законника. Не ударит, не замокрит, не предаст. И Седой, стоя на коленях перед маэстро, ел землю, перемешанную с кровью. Клялся. Дал слово на большом сходе — держать закон, быть честным вором.

Нет, эта клятва на крови не была пустой. Нарушивший — карался тут же, свирепо. Свои не пощадят…

Седой тоже не имел жалости. Вот только одних не разрешал трясти — инвалидов войны. К ним он, под страхом немедленной расправы — приказал своим не прикасаться. Таким велел подавать не скупясь. И малина, помня один случай, выполняла требование пахана.

А Земнухов однажды сам увидел, как кент его малины позарился на милостыню безногого нищего, тот сидел в каталке. Вся грудь в орденах. Он побирался на Ленинградском мосту в Орле, с утра до ночи. Люди жалели калеку и подавали щедро. Вор, увидев полную шапку денег, схватил ее. Калека поднял крик. И тут же был сброшен с моста в реку — холодную, глубокую Оку. Вор не знал, что пахан рядом и увидел случившееся.

Седой нагнал его тут же. Сдавил за горло онемевшей от злобы рукой, сорвал с моста ошалевшего и кинул через перила моста в реку, следом за нищим. Кент утонул сразу.

Седого тут же скрутила милиция, взяв в свидетели двоих прохожих, отчаянно защищавших Земнухова. Они и на суде выгораживали человека, называя Сашку настоящим мужиком, на каких Россия держится. Требовали отпустить немедленно. Грозили жаловаться, если Земнухова осудят.

Их не остановило, что Седой был судим, нигде не работает, не имеет постоянного места жительства.

Здесь же на суде, из обвинительной речи прокурора понял Седой, что еще год назад он был реабилитирован, и его первое осуждение признано незаконным.

Может, потому, а может, угрозы свидетелей и поддержка всех присутствующих в зале заседаний помогла, и в этот раз дали ему два года условных за то, что не задержал преступника, а учинил над ним самосуд, оказал сопротивление милиции при задержании. Но прямо из процесса выпустили на волю, пожелав не попадать никогда в руки правосудия.

Седой тут же вернулся в малину. И уже не брал в нее всех желающих. Отбирал строго, придирчиво. Каждого кента проверял на надежность и послушание.

В его многочисленной, дерзкой малине хватало всяких людей. Были и фронтовики. В основном те, у кого семей не осталось, кто бы мог удержать, помочь, хотя бы в первое, самое трудное время.

С расшатанными вконец нервами, с пошатнувшимся здоровьем, одинокие и усталые, они никому не стали нужны.

По радио и в газетах о них говорили, как о победителях, героях жестоких боев. Но это слова. Они, как шелуха, никого не согрели заботой. В жизни они навсегда остались сиротами. Для них так и не кончилась война.

Фронтовики заливали свое одиночество водкой. И когда пьянели, забывались, с кем теперь связались. Рассказывали шпане о боях, об однополчанах, о прошлом, от какого не могли отойти памятью.

В дела ходили чаще навеселе. Так было проще перед сами

ми собой. Вернувшись, напивались вдрызг. Иные трезвели уже в милиции. Потом их отправляли в зоны. Но там, через год- другой их доставала амнистия, и мужики вскоре снова возвращались к Седому.

Никто из них не искал другой судьбы. Они не были в законе. И спрос со шпаны не стал жестким.

Земнухов честно делил навар. Не обжимая никого в доле. Когда кто-либо из кентов умирал — хоронили со всеми почестями.

Лишь спустя много лет откололся от малины Седого кент. Не слинял. Пришел к пахану. И по-честному выложил все, как есть.

— Я на войне в окопах не отсиживался. Не тырился за спины однополчан. И тут не могу линять, как падла. Тряхну, а там думай, что ты сам на моем месте сморозил бы, — сел перед паханом абсолютно трезвым.

— В деле был. Тряхнуть хотели одну бабу. Наводка трехала — шикарно дышит. Я и возник с двумя кентами как всегда, ночью, под сажей. Вмиг за горло прихватил, задавить хотел ее. И в последний миг клешни успел разжать. Узнал ее. Фронтовая сестра. Юлька. Она меня пять раз от смерти спасала. Любил ее молча. С самого Сталинграда. Да только в Польше крепко задело. Думал не выжила. Искал бесполезно целых пять лет. Потом забывать стал. И уж посеял о ней память, как на саму напоролся.

— Короче вякай! — оборвал Седой, понимая, к чему клонит кент.

— Смылись мы тогда. Ничего не взяли. А через пару дней я к ней возник. Юлька узнала.

— Подженился, что ли? — усмехнулся Земнухов.

— Ребенка ждет. Моего! Отпусти из малины!

— Вякал ей, кто ты есть?

— Нет! Трехал, что на стройке пашу.

— Если отпущу, чем займешься?

— Я же каменщиком после ремеслухи вкалывал. Туда и навострюсь.

— Долю из общака взял?

— Нет! Сначала к тебе возник.

— А если не дам бабки?

— Обойдусь.

— Секи сюда! Коль в откол вздумал, про нас память посей. Заруби это! Коли заложишь — разборка будет короткой. Весь твой корень в ленты пустят кенты.

— Знаю! — пресек угрозы кент. И добавил:

— К тебе тоже своя судьба грянет… Никто в малине не

вечный. Если не в тюряге загнешься, в старости — свои кенты ожмурят. За слабость И ненужность. Никто не вступится, не даст пайку. Только кровный поделится. И не выгонит… Ищи свою судьбу, Седой, покуда не все потеряно…

— Я — законник. С меня и спрос другой. В откол лишь на погост слиняю. Другого не будет. А ты хиляй к своей Юльке. Долю возьми. Ботни, я велел все отдать. Дыши фраером! Дай Бог тебе мира! — пожелал вслед.

А вскоре еще один покинул малину насовсем. Мать сыскалась. Вместе с сестрами вернулась с Урала в свой Курск. И его отпустил Седой с миром. Без упреков и скандала.

На место отколовшихся тут же новых взял. В малину не затаскивал и никого не держал в ней силой.

А вот выгонять из нее доводилось пахану не раз.

Вернулся из зоны быковатый Сачок. Пять лет в Воркуте парился. Попался на деле. Только кенты успели сбежать, прихватив барахло и башли у кладовщицы промтоварного склада, а Сачок помимо всего подметил, что баба недурна собой. Завалил среди комнаты. А тут соседка заглянула. Поняла. Вызвала милицию, созвала всех соседей. Те бабы так вломили, любая фартовая разборка мелочью показалась бы. До самой зоны мужик ходил враскорячку. Ни говорить, ни опорожниться не мог без крика. Все отбили, отдавили ему бабы.

Седой, когда Сачок вернулся из зоны, не взял его в малину, сказав при всех:

— Мы — воры! Отнимаем что нажить можно. Но честь бабью, имя — я с самого начала не велел засирать никакому лидеру! Это не очистить и не купить! Такие вот падлы жен фронтовиков паскудили! Где силой, а то и принужденьем, тыловики проклятые, баб брюхатили. Семьи разбили! Судьбы окалечили хуже войны! За то своими клешнями не одного замочил! И ныне не жалею! Чем ты файней мусоров, какие в лягашках баб силуют? Уломать не могут, так под наганом иль кулаком своего добиваются. И не только баб! За что мы их пускаем в куски! За опороченное мужичье звание, за отнятое имя! И тебя, падлу, знать не хочу больше! Брысь с глаз — козел! И не возникай в моей хазе никогда, если дышать хочешь! — выбил Сачка кулаком за дверь.