Месть фортуны. Дочь пахана - Эльмира Нетесова

— Он в себе? — спросил Семен врача. Тот глянул в глаза Седого.

— Пока — да. Но не перегружайте…

Через несколько дней, когда Земнухову полегчало, его снова навестил Семен.

— Я знаю все, как жил ты после войны. Не верилось своим глазам. Другой бы кто — не так обидно было б. Эх, Санька! Думаешь у меня все гладко обошлось? Ведь первую семью война отняла! Тоже один был! И поверь, не легче твоего пришлось. И без угла, и без куска насиделся! Потом работать стал и учился. В вечерке. У меня ж всего с6мь классов было, когда на войну взяли. Так я наверстал! Школу, институт, потом академию закончил. Сам себя за шиворот брал. Поверь, трудней всего себя заставить. Но сумел.

— А на хрена? Что ты от того имеешь? Продышишь или схаваешь больше меня? — оборвал Седой.

— Конечно, нет.

— Ну и захлопнись! Не фалуй за плакаты! Была война! А вот победа не для всех наступила! Ее мы по-разному встретили! — отвернулся Седой.

— Но кто же в этом виноват? Тебя же реабилитировали!

— Спасибо! Мать вашу! Может, мне эта реабилитация семью вернет? Или те годы на Колыме? Хрен по уши! Как сявку, каждый охранник мордовал. Ребра срастаться не успевали! Или это спишешь реабилитацией? Да я и теперь забыть не могу пережитого. И оправдание мне до жопы! Я сам знал, что не был виноват.

— Не ты один такое пережил. Многие были осуждены незаконно. Но мало кто из них рассуждает, как ты. Ошибки исправляются. Живыми. И ты средь нас. Нельзя исправить гибель. Мы с тобой войну прошли.

— Не фалуй. Наслышался я агиток в зонах! — отмахнулся Седой.

— Что ж, хрен с тобой! Я думал, проверенные Днепром и Одером не станут гадами. Жаль, что погибли лучшие! А выжило дерьмо! — встал Семен со стула.

— Тебя в зону не отправляли. Ты не знаешь, что это? Вот и заткнись! Посмотрел бы, как ты запел, оттянув пяток лет на Колыме, а на шестом услышал, мол, извини, ошиблись… Куда б ты послал эту законность? И кого назвал бы дерьмом?

Никто не оправдывает то время. Но, к сожалению, его не вернуть, не исправить в полной мере. Но ты в последующем доказал, что первое осуждение не было случайным! Иначе не скатился бы к шпане. Война заставила учиться выживать. А ты убивал выживших. Так кто ж ты после всего? Хуже немцев, с какими воевал. Будь живыми наши ребята, послушал бы я их теперь. Ох и оттыздили б тебя. За все. За войну, за то что сумел предать память и самого себя продал всякому дерьму за бутылку. Кто ж ты после всего?

— Ребята на войне погибли. А я в зоне загибался. Еле выжил.

— У тебя была возможность все исправить. Человеком жить.

— А для чего? Какая разница, кем я доживу? Если фронтовика назвали преступником, кто поверит, что завтра такое не повторится снова? Втоптанного в грязь у нас не отмывают! — отвернулся Седой.

— Скажи, Санька, неужели ты ни разу не пожалел, что выжил на войне?

— Много раз! — выдохнув, признался честно Земнухов.

— А если б встретил меня в форме — на улице, подошел бы?

— Ни за что! Это верняк! Лягавые западло для нас!

— Ну, а вдруг велели бы убить меня?

— На это стопорилы, мокрушники имеются. Фартовые — не мокрят.

— Не ври! Мы — исключение для вас. И фартовые убивают. Как ты! Скольких милиционеров убил?

— Ты лучше спроси, сколько раз они меня хотели прикончить? — уходил от прямого ответа Седой.

— Так все же, убил бы?

— Не знаю, — припомнился бой под Ельней, когда весь экипаж танка едва успел выскочить из горящей машины. Тогда Семен, ох и вовремя, втолкнул Седого в сырой окоп, сам сверху прыгнул, прикрыл собой от осколков, а может, и от смерти.

— Нет, не смог бы. Тебя — нет! — уставился в стену горячими, сухими глазами. И снова в памяти тот день освобождения Орла. Немецкая батарея была со стороны кладбища, сметая каждый танк, рискнувший войти на Ленинградский мост. И тогда Земнухов подсказал, как обойти с тыла.

— Ты оставайся! Мы вдвоем с Генкой. Авось, проскочим, если повезет. Тебе завтра своих увидеть надо. А значит, выжить. Тебя ждут. Меня — уже нет, — вскочил командир в танк…

— Смог бы, Сашка! Власть малины сильнее памяти. Война прошла и забылась. А фартовые убить тебя могли, если б отказался, — грустно подытожил Семен.

— Кончай за душу трясти! — не выдержал Седой.

— Да нет, память твою разбудить хочу, прежнего Саньку, какого я знал!

— Зачем? Считай, откинулся я!

— Э-э, нет… Смерти твоей нынче многие ищут. По всему городу фартовые выслеживают. Не понимал я, зачем им нужен, чего от тебя хотят? Но, когда двоих шестерок взяли, закрыли в одиночках, те и признались, что убить тебя вздумали законники. Весь Ростов на уши поставили. Но ничего у них не выгорело. Даже сюда пытались проскочить, но сорвалось, — рассмеялся Семен.

— Зачем я им сдался? — не поверил Седой.

— Провалы у них пошли. Серьезные, как никогда. За эти дни мы многих воров взяли. Прямо в хазах…

Седой недоверчиво хмыкнул:

— «На понял» берешь?

— Ничуть. У вас сход прошел здесь. Мы о том поздно узнали. Зато разъехаться сумели помешать.

— Какая разница? Этих возьмете, а завтра — новые прихиляют.

— И тоже будут по тюрьмам кочевать, по зонам: За что их так ненавидишь? Ведь они тебя не сажали на Колыму!

— А я при чем? Всяк сам свою судьбу выбирает. Малина — не ментовка, силой никого не затаскивают, — отпарировал Седой.

— Ну, тебя обидели, слабак оказался! А эти — молодые — зачем приходят? Работать не хотят, как все люди. У слабых отнимают, у доверчивых и старых.

— Слабые! Попал бы ты в дело, не вякал бы такое! Охрана в банках, сторожа да инкассаторы так слабы, что фартовых гробят. Вон в сберкассе Курска случай был. Трехали законники. Возникли под шабаш. Когда бабье башли готовили на инкассацию. Ну, вломились втроем. Трехнули, чтоб бабки выложили. И подскочили забрать мешки. Так одна из курвищ, как прижала фартового к стойке, он чуть душу не посеял. «Перо» выронил, она на него наступила. А фартовому все муди своим коленом разбрызгала. Вторая — чернильницей мраморной башку раскроила. Третий видит, дело невпротык, за кентов и ходу, пока мусора не возникли. Вот тебе и слабаки! Иль в Иваново случай был. Баба домушника в сиськах задушила! Он с нее спящей цепочку снять хотел. Она, лярва, проснулась не ко времени. Домушники всегда недомерки и

доходяги. Она и воспользовалась. Вдавила в сиськи мурлом. Когда тот задохнулся, вышвырнула в окно. Кто ж слабак?

— А ты попадался? — хохотал Семен.

— Иначе не гремел бы в ходки.

— Нет, без ходок? Ловили бабы?

— Случалось. С кем прорухи не бывает?

— Били?

— Конечно, трамбовали! Еще как! Но лягавым не засветили. Это верняк…

Семен сморщился, как от зубной боли.

— Да ты не гоношись! Все вас так лают.

— Ну, а если я тебя буду сволочью звать? Ведь вас и похлеще люди называют. В суде, верно, наслышался! Так вот и ты язык придержи. Кто эти все? Ваши банды? Уголовники? — багровело лицо.

— Среди наших уголовников падлюк и воров меньше, чем в твоей кодле! — не сдержался Седой.

— Однако мои негодяи стоят у дверей твоей палаты, охраняя тебя от твоих корешей, чтобы не убили!

— А зачем? Без понту! Сними свой почетный караул. Он не столько оградит, сколько засветит.

На следующий день Семен снял охрану по просьбе Седого. А вечером под дверь палаты кто-то подбросил записку. В ней была угроза фартовых расправиться с Седым, как только представится случай. В записке говорилось, что он приговорен к смерти, поскольку нарушил клятву на крови.

Если б не почерк, Седой бы не поверил. Подумал бы, Семен подстроил. Но в записке был условный знак того, кто ее писал. Этого милиция не знала.

Он понял, выхода нет. Его найдут всюду. С ним разделаются жестоко. Не знал лишь — за что? Может, это последнее и дало толчок на робкое согласие попробовать изменить свою судьбу.

Теперь они с Семеном работали до поздней ночи, забывая о сне и отдыхе.

— Когда Земнухов узнал о спешном отъезде из Ростова Черной совы, он сразу сказал, что искать эту малину теперь нужно лишь на Севере.

— Везде они засветились. По России их за воровство в банке ищут. В Крыму — за шоферов. В Ростове облавы выдавили. Конечно, могли бы податься в Ленинград иль в Прибалтику. Но много новичков. Свежаков, по-нашему. Их лучше натаскивать подальше от больших городов, где своих фартовых полно. Ни один пахан, а тем более Шакал, не станет рисковать малиной из-за свежаков. Те были в делах. Но в плевых. В клевые — не брали

— Как фартует Шакал? О почерке его малины расскажи.

О всех слабых и сильных сторонах. Что знаешь о его банде, что видел и слышал, все вспомни, — просил Семен и слушал Земнухова, запоминая все. Он возмущался и удивлялся. Он слушал, как легенду. Порою трудно верилось. Но ведь речь шла не об обычной малине, о самой Черной сове, о какой от Мурманска до Магадана быль и небыль плела людская молва.